Бэрл и Пегги водой было не разлить, они, как и все близнецы, были неразлучны. Соглашаясь с чем-нибудь, они в один голос громко и весело кричали «да!», если же сомневались в чем-нибудь, то сомневались обе, и, обменявшись взглядом, прежде чем ответить, одновременно говорили твердо: «Нет». Они были на одно лицо, одинаково одевались, одинаково вели себя, словом, невозможно было отличить одну от другой, но командовала всем Бэрл — у близнецов всегда кто-нибудь один командует. Шло время, и связь девочек с их глухой матерью стала ослабевать; две маленькие егозы подросли и, не выдерживая трудности общения с Элинор, раздражаясь ее непонятливостью, совсем отбились от рук. А она любила их все так же, ничуть не меньше, ни на йоту.
К десяти годам они были во всем под стать одна другой — голубоглазые, светловолосые, румяные, к тому же премилые певуньи. И Элинор, никогда не слышавшая их голосов, неутешно горевала, что ни разу их шепот или хотя бы малейший звук не проник сквозь глухую стену, отгораживающую ее от детей. Как ни печально, но именно их пение нарушило мир в семье. У близнецов были нежные, тоненькие голоса, и пели они, как два небесных ангелочка, не дуэты, а просто песни на два голоса. Пегги вторила Бэрл, и Джок очень гордился их пением, как, впрочем, и всем, что они делали. Из вечера в вечер, когда Джок возвращался домой, Элинор видела, как он помогает им учить уроки или дурачится с ними и смеется над их болтовней. Кое-что он записывал для Элинор на грифельной доске, и накажи меня бог, если она не переписывала все это в свою большую ученическую тетрадь, чтобы потом читать и перечитывать. Ни единое слово не прошло через ее слух, ни единое, все вокруг нее было безмолвно, безмолвно, безмолвно! Она постоянно терзалась от того, что не знает и никогда не узнает их голосов, ее вечно угнетала невозможность слышать их пение, смеяться над шутками, которыми они перебрасывались с отцом. То, что она ни разу не слышала голоса Джока, беспокоило ее меньше; она понимала, что отец так близок детям, как ей, отгороженной от них глухотой, никогда не быть; понимала она и то, что они все больше отходят от нее и становятся все равнодушнее. До чего же они были милы, эти две козявочки, когда стояли, вытянувшись в струнку, заложив руки за спину и устремив широко открытые глаза к потолку; и с какой серьезностью они пели: «Купите устрицы, живые устрицы!», а тем временем обожающий их отец сидел, обмирая от восхищения. И Элинор видела, правда, не слыша этого, как он с неистовым восторгом бьет в ладоши.