— Да, — отозвалась Роза. — Он как-то сплел мне пару.
— Тебе? — вскричала Дина. — Да разве ты… ты была..?
Роза отвернулась.
— Все мы гроша ломаного не стоили для него, — тихо сказала она. — Что мы ему? Так, мякина, высевки.
Дина Локк лежала недвижно в глубоком раздумье; что ее томило — старое горе или свежая обида, Роза не знала и не стала выяснять. Обе затихли, ушли в себя, обе вспоминали сумасбродства прежних дней. Они дрожали от холода, но не вставали с земли. Ветер в лесу усилился, над желтым полем его хриплое дыхание переходило в протяжный стон, тяжелые клубящиеся тучи быстро неслись по бескрайнему свинцовому небу.
— Эй! — послышался голос, и рядом возникла Эми с огромной вязанкой хвороста, чуть не придавившей ее к земле.
— Не могу останавливаться, второй раз мне эту вязанку так не умостить. Я нашла в лесу шиллинг, — ликующим пронзительным голосом продолжала она. — Приходите ко мне вечерком, разопьем кварту портера.
— Шиллинг, Эми? — воскликнула Роза.
— Ага, — отозвалась миссис Хардвик, не замедляя шага. — Искала ему пару, да больше не посчастливило. Приходите, обмоем его вечерком.
— Идем, Роза, — сказала Дина.
Они осторожно взгромоздили на спины вязанки и, пошатываясь под тяжестью, пошли следом за Эми, но та уже свернула на дорожку между живыми изгородями, идущую к Поллакс Кросс, и скрылась из виду.
— Детки твои, верно, уже дома, — сказала Роза. — Небось ждут не дождутся, когда ты придешь.
— Еще бы! Кто же им животы набьет?
— А как приятно зимними вечерами сидеть с ними у камина, расчесывать им волосы да рассказывать сказки.
— Будто у тебя в доме камина нет, — проворчала Дина.
— Есть, ясное дело.
— Кто ж тебе мешает перед ним сидеть?
Вязанка Дины зацепилась за ветки шиповника, нависавшие над тропинкой, и, чуть не упав, она негромко выругалась. С хриплыми криками во все стороны порскнули куропатки, жирующие в траве. Одна с перепугу ударилась о телеграфные провода и замертво упала на землю.
— Они славные детки, Дина, право же славные. И они, верно, пишут тебе стишки в Валентинов день и дарят на рождение ленты.
— Они возятся и кричат от первых петухов до той поры, пока не захрапит мой старик… А тогда мне еще хуже.
— Они же дети, Дина.
— У тебя… у тебя тихо и прибрано в доме, и не надо заботиться ни о ком, кроме мужа, а он хороший, добрый человек, и вы сидите с ним по вечерам, играете в домино, в шашки, и он нет-нет да и взглянет на тебя да погладит тебе руку.
Они шли, спотыкаясь под своей ношей, и, когда ветер подтолкнул женщин поближе, Дина Локк протянула руку и коснулась плеча подруги.
— Ты мне по сердцу, Роза. Жаль, что ты не мужчина.
Роза не ответила. Снова обе затихли, углубились в себя и так, в свете умирающего дня, подошли каждая к своему дому. Но каким ветреным, бездомным, опустошенным был мир, погружающийся во мрак. По небу, обгоняя друг друга, неистово неслись тучи, словно обращенное в бегство войско; казалось, прекрасная земля вздыхает, скорбя о неведомом людям бедствии.
Перевод Г. Островской
Пятьдесят фунтов
После чая Филип Рептон и Юлейли Барнс обсуждали свое безрадостное положение. Рептон — один из тех лондонских журналистов, что не имеют постоянной работы, был темноволосый рассудительный человек, худой и понурый, всем своим видом являвший пример благовоспитанного неудачника. Он писал статьи на такие темы, как «Единый земельный налог, диета и благоразумие», «Тщетность того, другого или третьего» или «Значение того, другого или третьего», отделывал их с дотошным усердием и подписывал «Ф. Стик Рептон». У Юлейли были каштановые волосы, она была решительной, безрассудной и импульсивной. Она успела поработать и модисткой, и секретаршей, и прислугой, и кем-то в столовой. Ф. Стик Рептон, как теперь говорят, подцепил ее, когда она скиталась по Лондону не то чтобы без гроша в кошельке, но даже и без кошелька, и пока не стремился, чтобы она от него отцепилась.
— Не понимаю! Это мерзко, чудовищно! — Лалли неловко возилась со спичками перед газовым камином, который зажигался, когда в счетчик опускали пенни; наступил сентябрь, и к вечеру у них на самом верху всегда делалось холодно. Их квартира находилась на пятом этаже, куда вело — о боже! — пятнадцать тысяч ступенек. Из их окна за печной трубой была видна сияющая цепь огней на Хай Холборн, откуда доносились гудки и шум автобусов, От этого становилось уютно.