Снова выйдя на улицу, она судорожно усмехнулась: «Так вот он, значит, какой! Жестокий и подлый!» Решил дождаться, чтобы она уехала, а деньги потихоньку оставить себе. Какая низость! «Жестокий и подлый! Жестокий и подлый! — твердила она про себя. — Жестокий и подлый! — это облегчало боль в груди. — Жестокий и подлый!» И сидит сейчас дома, поджидает ее с улыбочкой, чтобы вместе провести их последний день. И этот день действительно станет последним. Она разорвала письмо в Глазго, теперь уж она просто должна поехать туда. Такой жестокий и подлый! Ну и пусть себе ждет. Рядом с ней остановился автобус, она вошла в него, поднялась наверх и уселась, подставив ветру разгоряченное лицо. Автобус шел в Плейстоу, путь был дальний. Она не знала, что это за Плейстоу, и знать не хотела, но ей было все равно, куда ехать, лишь бы подальше, куда-нибудь подальше от Холборна и от Филипа, и лишь бы не дать волю слезам, которые уже застилали ей глаза.
От Плейстоу она повернула назад и дошла пешком до Майл-энд-роуд. Всюду, где бы она ни проходила, навстречу ей попадались священники, целые группы священников. Видно, какая-то конференция, что-нибудь благотворительное, подумала Лалли. Она смотрела на них с неосознанным желанием поделиться своим горем, ей стало бы легче Но некому было поведать беду, и разочарованная Лалли, поравнявшись с опрятным ресторанчиком, вошла внутрь и заказала себе рыбу. За соседним столиком завтракали три елейных священника, лоснящихся и розовых; они были лысые, любезные, предупредительные и очень походили друг на друга.
— Вчера я встретил Картера, — донеслось до нее.
Лалли любила прислушиваться к разговорам незнакомых людей, и ее давно интересовало, о чем могут говорить между собой священники.
— Да что вы! Картера? Славный он малый. Ну, как его дела?
— Представьте, Картер обожает проповеди! — воскликнул третий.
— Это да, проповедовать он любит.
— Да, да, ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха!
— И, между прочим, отлично это делает.
— Да, отлично.
— И отлично поет куплеты к тому же.
— Да?
— Да!
Перед каждым стакан с водой, отламывают хлеб, наступает молчание — вероятно, читают молитву.
— Давно он женат?
— Двенадцать лет, — ответил тот, что встретил Картера.
— Ах, двенадцать?
— Да ведь и я женат всего двенадцать лет, — заметил старший из них.
— Вот как?
— Да, я долго мешкал.
— Ха-ха-ха! Верно, долго.
— Ха-ха-ха, гм…
— Скажите, гм… а у вас семья есть?
— Нет.
Очень они были аккуратны и щепетильны со своей едой, очень щепетильны!
— Я расположился в превосходном старинном доме, — продолжал тот, что был недолго женат. — Первоначально построен в тысяча семисотом году. Потом сгорел. Вновь выстроен в тысяча семьсот восемьдесят четвертом.
— Подумайте!
— Да!
— Семнадцать спален, и два великолепных теннисных корта.
— Неплохо! — воскликнули остальные и со сдержанным удовольствием принялись уничтожать бледное бланманже.
Выйдя из ресторана, девушка побрела по улице, очутилась возле кино, и там, в зыбкой темноте, устроившись в удобном кресле, Лалли пригрелась, и мучившая ее боль немного притупилась.
Повинуясь велению своих напряженных нервов, она почти весь вечер пробродила в этой части города. Она знала, что, если уйдет отсюда, ей надо будет вернуться домой, а домой ей не хотелось. Керосиновые лампы на прилавках ларьков Майл-энда ярко горели И отвлекали от мыслей, а вечерняя суета в торговых кварталах была приятна, если не обращать внимания на запахи. Какой-то человек лепил конфеты из мягких жгутов горячей патоки, сражаясь с ними, как борец с удавом. Рядом теснились лотки со скобяным товаром, с фруктами и рыбой, с горшками и кастрюлями, с кожей, веревками, гвоздями. Тут же так и сыпал анекдотами матрос, продавая грозди зеленого винограда; он доставал их из бочек с пробковой крошкой и клялся, что стащил их у королевы Гонолулу. Стоявшие вокруг шумно приветствовали и виноград и анекдоты.
Здесь можно было купить номера старых иллюстрированных газет и журналов — четыре номера на пенни, а немного приплатив, рулоны линолеума, и использовать одно вместо другого.
— Три пенса за фут, мадам! — выкрикивал разносчик, обливаясь потом и входя в раж. — Кому циновки? Пряли и ткали из андалузского джута тройной прочности, дважды пропитаны каучуком с острова Пагама, разрисованы художником, отравившим кухарку своего дедушки. Да такую циновку, мадам, сам господь бог, попадись она ему под руку, не побрезговал бы постелить у себя в передней. Всего три пенса фут, за такую-то вещь! Мадам, я сроду не был нахалом.