Колотушка уже не стучала. Харви прошел по дорожкам, походил под деревьями — Мэри нигде не было, ни на пустоши, ни на дворе. Он вернулся в дом, и она оказалась там; сидя за столом, она весело болтала с матерью, но как только он подсел к ним, замолчала и даже не сказала ему обычных приветственных слов. Выпив чай, он сразу же встал и пошел грузить корзины в повозку. Он уже забрался на передок и натянул поводья, когда миссис Сэдгров вышла проводить его.
— Уезжаете? — спросила она, встав рядом с лошадью.
— Да, мэм. Все погружено. Очень вам благодарен.
Она окинула взглядом дорогу, по которой ему предстояло ехать. Воздух был прозрачен, как вино, лужайка слепила зеленью, Шеггская пустошь уходила далеко-далеко, горбясь кустами желтого дрока и чернея лентой телеграфных столбов. Безлюдная, безжизненная. Харви сидел на передке и задумчиво теребил бока лошади концом кнутовища.
— Вы ездите сюда по воскресеньям? — спросила женщина, пристально смотря на него.
— Нет, как-то не приходилось. Нет, мэм, — ответил он.
Вдова положила руку на круп лошади, ласково похлопала ее. Лошадь подняла уши, словно прислушиваясь.
— Ну, если будете в наших краях, непременно заходите пообедать.
— С удовольствием, мэм, с удовольствием.
— Может быть, в следующее воскресенье, — пригласила она.
— С удовольствием, мэм, непременно, с удовольствием, — повторял он. — Очень вам благодарен.
— В час? — улыбнулась ему вдова.
— В час, мэм. В воскресенье, — закивал Харви. — Непременно приеду. Очень вам благодарен.
Миссис Сэдгров отступила в сторону и помахала ему рукой.
«Черт меня подери, если я не зацеплюсь тут, Софи», — была первая, еще неясная мысль, мелькнувшая в мозгу скупщика, когда он уже катил по пустоши.
Ликуя в душе, но с безразличным видом рассказывал он матери о приглашении миссис Сэдгров:
— «Заходите», говорит. «Непременно, — отвечаю, — зайду как-нибудь». — «Вот и хорошо, говорит, непременно заходите».
В воскресенье утром Харви оделся понаряднее. День снова выдался превосходный. В церкви зазвонил колокол. Завязывая свой самый пестрый галстук, Харви наблюдал из окна, как соседские дети играют в саду. Мальчик и девочка, по-праздничному одетые, держали в руках молитвенники. Мальчик поставил сестренку у куриного насеста и, открыв книгу, принялся прохаживаться взад и вперед, скандируя резким голосом: «Иисус, пастырь наш. Бейте в колокол! О отец наш небесный! Бейте в колокол! Спаси нас и помилуй! Аминь! Бейте в колокол!». Девочка благонравно склонила головку над молитвенником. Затем мальчишка поднял с земли собачью миску с остатками пищи и подошел с нею сначала к кусту сирени, потом к кролику, запертому в клетке, потом к топору, оставленному в колоде, и, наконец, к сестренке. Не подымая глаз от книги, она смиренно бросила в тарелку два камешка, и мальчик, что-то бормоча про себя, продолжил свой обход, поднеся миску бельевому столбу и петуху, возившемуся в пыли.
— Ах, богохульники! — засмеялся Харви Уитлоу. — Эй, Тоби! Маргарет! — крикнул он в окно и, вынув из кармана два пенни, швырнул их детям, явно удивленным такой щедростью. Когда они подбирали монетки, Харви слышал, как сосед Натан, их отец, сердито окликнул их из кухни:
— А ну домой! И прихлопните хорошенько дверь. Слышите, что вам говорят?!.
Несколько минут позднее Харви, заложив свою капризную лошаденку в двуколку, уже катил по Шеггской пустоши, громко распевая. В петлице у него алела роза. Миссис Сэдгров встретила его прямо-таки ласково. Мэри же дичилась больше обычного. Но Харви решил сломить лед. За обедом он пустил в ход весь запас своего деревенского остроумия, стараясь вести приятную беседу, не выходя при этом за рамки вежливого и уважительного тона. Мэри была сама Робость — статуя, только не на пьедестале, а скорее на лошадке-качалке, — тихая, пугливая. Мать даже не пыталась расшевелить ее, усилия же скупщика оставались тщетны. Потом они пошли в хлев посмотреть свиней.
— Когда я был на войне… — начал Харви, нагибаясь над загородкой, чтобы похлопать ее унылых обитателей.
— А вы были на войне? — заинтересовалась миссис Сэдгров.
— Да, пришлось. Так вот, там я видел свинью… Страшно ли на войне? Ну, как вам сказать… Конечно, страшно. Только ведь никогда не знаешь, где тебя ждет смерть и что с тобой будет завтра. Дамокелев меч, как говорится. Раз пуля просвистела у самой моей головы, пробив доску в дюйм толщиной. — Обе женщины сочувственно смотрели на него. — Могло и убить, — продолжал Харви, задумчиво скосив глаза на флюгер, подымавшийся над амбаром. — Во Франции, когда мы стояли в Сен-Гратьене, прибегает к нам однажды ихний егерь, гусар то есть, и заводит разговор с нашим сержантом. А сержантом у нас был Хьюберт Люкстер, мясник. Тот самый, что месяца два назад помер от кори. Так вот, гусар этот совсем не знал по-английски, и мы никак не могли разобрать, что он такое говорит. Я так и не научился по-ихнему, а другие наши парни — нас там было шестеро — тоже ни в зуб ногой. «Nil compree, говорим, non compos». Я ему прямо сказал: «Тебе, парень, надо выучиться по-английски. Куда лучше, чем болботать на твоем дурацком наречии». А он все тарахтит и тарахтит, словно у него во рту не язык, а пулемет. Потом как выпалит: «Fusee-bang!», а потом еще «cushion», и все повторяет это «cushion». Схватил кусок мела и давай рисовать на стенке что-то вроде огромной собаки, и опять за свое «cushion».