— У него ума с наперсток, — говорила Кассандра о своем супруге, — и даже того не наберется. Да еще и глух, как тетерев.
Однако прав оказался Фанди: тучи разошлись, и после церковного обряда гости отправились пировать к молодым. Но тут оказалось, что Фанди ошибся: тучи снова сгустились, и хлынул дождь. Гости сели пить чай, а потом, поскольку ливень не унимался, остались до вечера. Харви уже потерял надежду, что они когда-нибудь уберутся — уйти им действительно было невозможно, и они всё сидели и сидели. Софи в белых чулках и начищенных до блеска ботинках, в красном платье и крохотном белом переднике выглядела картинкой. Крупная, ядреная, с копной темных волос и румяная лицом.
Вдруг бабка Фанди разоткровенничалась.
— Четырнадцать раз я носила, — сообщила она. — Да, так уж, видно, господу было угодно, чтобы их, бедняжек, было у меня четырнадцать. И почти всех прибрал господь. Так что ты, Софи, с детьми не торопись.
— Не буду, бабушка.
— А вот меня, — продолжала бабка, обращаясь со своими признаниями ко всей честной компании, так сказать, — меня мать зачала от джентльмена.
Заявление это не вызвало особого интереса. Правда женщины сочувственно, даже одобрительно закивали.
— Зачала меня от джентльмена, — повторила Кассандра. — Ей бы следовало носить меня все двенадцать месяцев.
— Разве она не была замужем? — спросила Софи.
— Как не была? Была, — ответила старуха. — Только муж тут оказался ни при чем. Она дважды была замужем, да все не за тем.
— Не за джентльменом?
— Нет, не за ним. Он был богат — куда как богат, а жениться не хотел. Это уж как водится.
— Так, так! Вот и возвысилась бабка! — засмеялся Харви.
— А кто был этот джентльмен? — продолжала выспрашивать Софи, любопытство которой было сильно задето. Но Кассандра Фанди умолкла и сидела, погрузившись в свои мысли, словно китайский божок. Взгляд ее был прикован к каминной полке, на которой стояли четыре лампы (из них только одна исправная), два будильника (из которых шел только один) и цветная поздравительная открытка не меньше фута длиной с огромной надписью: «Никогда не унывай» в венке из жимолости.
— Она плохо слышит, — вставил дедушка Амос, — очень плохо, с каждым днем все хуже. Дома у нее есть трубка, большая, как… — он пошарил глазами по комнате в поисках предмета, с которым мог бы сравнить слуховой аппарат, и остановился на совке, лежащем на каминной решетке, — как этот совок. Из чистого серебра, тяжелая, красивая трубка. Только, — он помахал совком, — она ее не носит. Не хочет, да и все тут.
— Кто был этот джентльмен? — прокричала Софи. — Ты его знала?
— Нет, нет! — возмутилась старуха. — Я и как звать-то его не знаю. Да и ни к чему мне. Он уехал в Америку, а сейчас давно преставился. Я и видеть его никогда не видела. Повстречайся он мне, уж я бы ему задала! Я стесняться бы не стала, высказала бы все начистоту. А как, спросила бы я, насчет седьмой заповеди?
Наконец дождь перестал. В темном саду сбежавший было лунный свет рассыпался тысячью дождевых капель, повисших на ветвях и веточках разных кустов и деревьев. На навесе над крыльцом капли блестели ровными рядами, словно кто-то набил туда гвоздей из стекла. Гости все разом вывалились на улицу, растянувшись длинной вереницей, шумной, пьяной, гогочущей, регочущей. Молодожены стояли на крыльце, кланяясь и махая на прощание. Софи вдруг сникла: столько хлопот и беготни, и все только для того, чтобы объявить публично, что отныне будешь спать с мужчиной, которого любишь! Она распрощалась с бабкой Кассандрой, отцом и младшей сестрой и, припав на грудь к матери, принялась горько оплакивать свою невинность, с которой пришла пора расстаться, — сокровище, которое не ценят, пока не потеряют, а потому трясутся над этой постылой печалью пуще, чем над самыми сладкими радостями.
Когда наконец они остались одни, в памяти Харви вдруг всплыл образ рыжеволосой девушки — милой, печальной, молчаливой. Он понимал, что обидел ее, и ему стало грустно. Конечно, он избежал ловушки. Ах, если бы не ловушка, сейчас его ждала бы другая невеста. Не хуже этой. Софи с пышно взбитыми кудрями и мокрым от слез лицом, которое она вытирала передником, казалась достаточно юной. Но груди у нее были большие, женские, а глаза — жадные, зовущие.
— Софи, Софи! — позвал Харви, ища ее в темноте.
— Ой, ветер воет, и дождь хлещет, и ветер воет, и дождь хлещет, а я так умаялась, что ветер от дождя не отличу.
— Иди ко мне, милая, — прошептал жених, — иди.
Прошло месяцев пять, и дела скупщика снова пошли из рук вон плохо. Женитьба — увы! — оказалась далеко не тем, чем могла бы быть. Жена и мать непрерывно ссорились. Иногда он принимал сторону одной, иногда другой. Ему было не по средствам поселить мать отдельно, и даже Софи пришлось признать за свекровью право жить вместе с ними, поскольку дом принадлежал все-таки ей. Харви не успел вложить в него много денег, и хотя мать предложила им пользоваться домом как своим, а после ее смерти все имущество переходило в его руки, все же мебель была ее личной собственностью, и вообще нельзя же выгнать пожилую женщину (даже если это твоя мать) из ее собственного дома. Софи, мечтавшая стать полноправной хозяйкой, была всегда не в духе и во всем обвиняла мужа. Уже несколько месяцев не был он на Шеггской пустоши: не мог заставить себя поехать туда, и ему так и не удалось возместить потерю хорошей клиентки сколько-нибудь существенными новыми связями. К довершению всех бед, пала его единственная лошадь. Как-то, подымаясь в гору, она споткнулась, грохнулась и уже то ли не смогла, то ли не захотела подняться — как бы там ни было, она не встала, Харви и понукал ее, и бил, и бранил, и пинал — все впустую. Затем он послал за ветеринаром, и ветеринар приказал ее пристрелить. И ее пристрелили. Для Харви Уитлоу это был страшный удар. У него не было денег на другую лошадь: с деньгами было туго, ой, как туго! Пришлось нанять по баснословной цене заезженную клячу. Ну и жрала она! Харви только диву давался, сколько этот одер может сожрать. И это в то время, когда цены на сено так поднялись, а уж на овес подскочили чуть ли не до небес. В общем, Харви понимал, что с этой прорвой ему не продержаться, а так как купить другую лошадь было не на что, не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что если не удастся призанять деньжонок у какого-нибудь доброго друга, положение вскоре станет безвыходным. Добрых друзей у Харви было хоть отбавляй, только денег у них не водилось, а тех, у кого они водились, вряд ли можно было назвать его добрыми друзьями. Итак, Уитлоу стал повторять себе по двадцать раз на день и по сорок раз на день, что он полностью и окончательно прогорел. Дела шли совсем плохо, хуже некуда — ведь теперь приходилось содержать не только мать, но и жену и лошадь, которая норовила жрать как слон, а работать как муха. И вдруг он вспомнил, что миссис Сэдгров слыла в округе богатой, а ведь питать к нему недобрые чувства у нее не было оснований. Конечно, трудно сказать, насколько туго набит у нее кошелек, но попытка не пытка, особенно если найти к человеку правильный подход.