— Ха-ха! — рассмеялся Плантер. — Вот уж не знаю. Очень трудно сказать.
— Гм! Такое простое слово. Знаете, странно, должно же оно иметь какое-то происхождение.
— Да, любопытно. Очень любопытно.
— А я вам рассказывал, что был у Джорджа Фримптона на прошлой неделе?
— Я слышал об этом.
— Ах да, ведь я там встретил вашу приятельницу!
— Молли говорила мне, что видела вас.
— Знаете, Джонни, она необыкновенно мила, но только я подумал — так, между прочим, — что она как-то держит людей на расстоянии.
— Ого-го! Вы находите? — Плантер был в полном восторге и жадно ловил каждое слово.
— У нее, знаете ли, такая манера, — продолжал его приятель, — обрывать на полуслове разговор… Она не ведет с вами беседу так, как полагается, а только вставляет: «Ах, вы так думаете, да?». И на этом все кончается. Говорить уже не о чем. Но в общем, она очень мила.
Джонни Плантер казался приятно смущенным, а его приятель продолжал:
— Когда она улыбается, вы, наверно, заметили, у нее виден край верхней десны.
— Да? Но ведь это почти у всех так?
— У меня — никогда, — сказал Куасс Плантеру, а Плантер тут же пристал к Куассу: — Улыбнитесь! — И, когда Куасс улыбнулся, Плантер закричал: — Видно! Видно! И даже очень.
— Пойдемте-ка, — сказал Арпад вставая. — Можно начинать.
Они начали. Плантер был в ударе, и к половине игры у него оказалось на шесть очков больше, но тут Куасс показал свою британскую хватку и с молниеносной быстротой выиграл партию, опередив противника на одну лунку.
— Повезло вам, — пробормотал Плантер, стараясь скрыть под бодрой улыбкой бессильное бешенство. — Блестяще сыграли!
— Да, чудесная была партия, Джонни, честное слово! Я долго не забуду сегодняшнюю игру! Да и вы тоже, а, Джонни? Вы превосходно играли, но мне просто повезло. Приперли меня к стене, понимаете, пути для отступления нет — вот это-то я больше всего и люблю. Да, славная была партия!
Арпад пришел домой усталый, но совершенно счастливый. Ночью, когда они уже улеглись, он подробно рассказал Веронике о каждом мяче и как он их загонял в лунку. Веронике хотелось спать, но она слушала, а когда он наконец замолчал, сказала:
— Знаешь, Арпад, мне сегодня рассказали, что одна женщина положила своего ребенка на бутылку с горячей водой, и ему обожгло все личико!
— Зачем? — спросил муж.
— Она не заметила, что там бутылка, понимаешь.
— Вот дура! — сказал он зевая. — А впрочем, с каждой может случиться. Ты так же способна выкинуть такую штуку, как и всякая другая.
— Ну что ты, Арпад! Нет, нет, никогда в жизни! — Вероника возражала с необычной для нее горячностью.
— Ладно, будем надеяться, что так, — сказал он и тут же заснул.
Среди ночи его разбудили ее жалобные всхлипывания.
— Это ты, Вероника? Что… что с тобой?
— Как ты можешь говорить мне такие жестокие вещи, — рыдала Вероника. — Конечно, я никогда бы этого не сделала.
Куасс громко вздохнул и пробормотал в раздражении:
— Что сделала? О чем ты говоришь? Какие жестокие вещи?
— Что я обожгла бы ему лицо, — простонала она.
— Что это значит — обожгла лицо? Чье лицо?
— Бутылкой с горячей водой, — всхлипнула Вероника. — Ты знаешь, что я никогда бы этого не сделала. Никогда в жизни. Ты не должен так говорить.
— О господи боже мой! Ну хорошо, спи. Я устал как лошадь.
— Хорошо, я буду спать, — Вероника уже лежала спокойно. — В самом деле, глупо с моей стороны.
А немного погодя Куасс услышал, как она зовет громким шепотом: «Арпад! Арпад!».
— Господи, — простонал Куасс, — ну, есть ли на свете другой такой… такой же несчастный, как я!
— Арпад, мне не спится. Можно, я лягу к тебе?
— Ложись… если хочешь. Только отодвинься подальше, меня лихорадит, я весь горю.
Он услышал, как Вероника откинула одеяло. Потом, к его ужасу, что-то тяжело грохнулось на пол.
— Боже, что тут происходит?
— Ничего! — Она захохотала глупо, противно. — Я просто упала с кровати, вот и все!
Куасс в бешенстве скрежетал зубами, а она лежала на полу и захлебывалась в истерическом хохоте. Потом она встала, но вернулась на свою постель. И если не считать, что ее еще несколько раз начинал душить хохот, она его больше не беспокоила.
Подошло время, и Арпад повез жену на машине в родильный дом в Кенте и, простившись с ней с заботливой нежностью, оставил ее там. В течение двух дней он не давал покоя служащим больницы: каждый час справлялся по телефону.