— Уйдем отсюда, ты просто не в своем уме! — кричал Арпад, и они поспешили назад к лодке. Когда они отчалили, Арпад заметил, что Вероника сидит бледная как мел.
— Что с тобой? Тебе дурно? — спросил он.
— Я… меня немножко тошнит, — призналась она.
Арпад сердито взмахнул веслами.
— Естественная реакция. Незачем было трогать змею! — огрызнулся он.
— Но ты ведь сказал, что она безвредная.
— Все равно, нелепо так вести себя.
— Почему?
— А вдруг она оказалась бы ядовитой. Никогда нельзя быть уверенным. Я ведь не знаток в змеях.
Они больше не говорили об этом, и он продолжал грести в полном молчании, до бешенства раздраженный происшествием. Ведь это с ее стороны не бравада. Нет, он не сомневался, что она поступила так просто назло ему, просто чтобы досадить. Значит, она все еще злится. Вот такую же штуку могла бы выкинуть и Анна Каренина, все они такие…
Они молча плыли все дальше по течению, среди пастбищ, заросших кустарником, и скошенных лугов с высокими стогами. Мягкий, теплый ветерок лениво замирал в густой листве деревьев: время тихо покачивало свою шелковую колыбель, и Вероника нежилась в ней в полудреме. Вдруг, безо всякой видимой связи со всем предыдущим, Арпад сказал очень громко:
— А в Китае больше нет драконов!
Но Вероника думала о своем ребенке, который никогда не лежал у ее груди. Он теперь в Италии. И она тихонько запела:
Арпад с силой рванул веслами, они заскрипели в уключинах, и вода забурлила под рассекавшими ее лопастями; а жена сидела против него и покачивалась взад и вперед при каждом мощном рывке.
— Куда же девались драконы? — спросила она.
Вероника, к сожалению, совсем не интересовалась новыми соседями. Да и они тоже были люди равнодушные, холодные, и, по-видимому, у них был свой круг друзей и они вполне им довольствовались. Арпада это не смущало; ведь он-то находил себе друзей где угодно. Зимой и летом у него всегда была компания. Бесспорно, эта новая Вероника приводила его в недоумение, и нередко он испытывал раздражение и досаду. Но никогда еще он не испытывал такого чувства досады, как в тот злосчастный осенний, надолго запомнившийся ему день. Все было затянуто туманом — дороги, поля, дома и железнодорожные станции. Люди задыхались в тумане, земля и все живое над ней и под ней притаилось в ужасе, потому что небо стало какой-то пустыней, птицы умолкли, деревья плакали, а от мостовых поднимался пар. К вечеру туман рассеялся, но небо на западе, освещенное закатным светом, пробившимся сквозь сердитую тучу, казалось багровой раной; так живой раной и остался навсегда этот день в памяти Арпада.
Вероника пошла на станцию, взяв с собой маленький чемоданчик. И зачем только она пошла? Зачем? Она стояла на перроне, и каким-то непостижимым образом ее сшиб подходивший поезд, и она погибла. Несчастный случай, ужасный и необъяснимый, таинственный и трагический, но, конечно, это просто случай, несчастный случай.
Куасс был потрясен до глубины души этим страшным известием.
— Ах… проклятие!.. Вероника!.. Во всем виноват Толстой!
Это было первое, что он сказал.
Перевод Ю. Мирской
Старик
Там, в деревне, женщины называли Дика «грязный старик»; дети, казалось, совсем его не замечали, а их отцы величали его «почтенный» или «старина Дик», вздыхая при этом с безотчетной завистью. Завидовать, собственно, было нечему: жил он в лесу, в убогом шалаше, кое-как собранном из сучьев, перетянутых бечевкой и покрытых брезентом, а спал на соломе. Рядом с шалашом находился очаг, и за то долгое время, что старый Дик прожил в лесу, там выросла гора золы почти вровень с домом.
Было ему уже семьдесят лет. У «почтенного старика», одетого в лохмотья, скрюченного, опирающегося на две палки, был веселый и задорный голос, а душа неукротимая, смелая и чистая, как вода из родника, который готов поделиться последней своей каплей с последним или первым встречным — все равно. Так и старый Дик готов был всем поделиться с каждым встречным.
Когда Дик бывал пьян, он пел, а когда не был пьян, разговаривал вслух — ни о чем, ни к кому не обращаясь, потому что шалаш его стоял в лесу, на маленькой прогалине в большом лесу, и далеко вокруг не было ни одного селения. Питался он, можно сказать, воздухом и собственной добротой и тешил свое страждущее сердце надеждой. А такой человек способен надеяться невесть на что, и сущий пустяк — какой-нибудь двухпенсовик — доставляет ему настоящее блаженство.