Шёл, улыбался, и кто встречался — оглядывались на него: смотри, какой радостный человек! Ни о чем другом не думал, только о Тане, даже загадал, в каком она платье сегодня: в сером, строгом. И белый воротничок. И белые кружевные манжеты. Есть у неё такое, видел.
Таня выбежала из-за поворота у самого парка. Он угадал: она была в сером, строгом платье. С чёрным портфелем в руке. Выбежала, увидела Молчанова в семи шагах, с ходу остановилась, почему-то перехватив портфель обеими руками. А он шёл навстречу, и лицо, глаза, губы — все у него светилось радостью, и слова: «Ну, здравствуй!» — он тоже сказал радостно, светло и просто, словно и не было трудных годов и расставания, словно опять они ученики десятого, и сейчас он повернёт за ней, и пойдут они неторопливо, размахивая портфелями, потому что до первого урока ещё двенадцать минут.
Губы у неё дрогнули. Как тогда, в аэропорту, прислонилась она головой к его плечу, к щеке, и мягкие волосы скользнули по Сашиному лицу. Но это — мгновение. Таня отшатнулась, посмотрела в глаза и быстро поцеловала. Он хотел обнять её, она вдруг покраснела, отодвинулась и скользнула взглядом в сторону.
— Здравствуй, — сказала она, сунула ему портфель, повернулась, и они пошли к школе совсем так же, как много лет назад.
— Рассказывай, — попросил он.
— О чем?
— Ну как здоровье, самочувствие, как живётся…
— Ах, Саша, Саша! Разве я могу сейчас? Я так давно не видела тебя!
— Вот и рассказывай. А хочешь — я…
— Будем идти, молчать и я буду потихоньку смотреть на тебя. Ты прямо из леса?
— Ночью пришёл. Не дал спать Борису Васильевичу. Как Саша-маленький?
— Он так обрадовался, когда я приехала! Прыгал, прыгал, а потом весь день ходил, держась за юбку. Он подрос, возмужал. Да, совсем забыла: это правда, что ты остаёшься в Поляне?
— Правда.
— Отлично! Пропуск в заповедник для моих учеников всегда обеспечен!
— Ты какие классы ведёшь?
— Старшие, Саша. Биология. Ты где остановился? И когда Елена Кузьминична приедет?
— Как только соберётся… Значит, с Ленинградом все?
— Тысяча вопросов. Нет, Саша, так не годится. Помолчим. Иначе я приду в класс и начну рассказывать не о Дарвине и Ламарке, а о Молчанове, и тогда случится конфуз, и Борис Васильевич на педсовете скажет в мой адрес какие-нибудь страшные слова.
— Сколько у тебя уроков?
— Три.
— Значит, ты освободишься…
— В половине первого.
— Я буду ждать. Вот здесь.
— Ладно. И пойдём к нам обедать.
Они подошли к школе. Во дворе шумела детвора, бухал мяч, — все, как бывало и при них.
— Пока! — Таня подняла ладошку. — Архыза не забудь, Саша ждёт его не дождётся.
И он поднял руку, отсалютовал, пошёл в сторону своего отдела, где начальника ждали серьёзные дела и разговоры, не располагающие к улыбкам. Но он ещё долго шёл с радостным, сияющим лицом и никак не мог стереть простую доброту с лица.
Как хорошо в этом мире!
Работал, принимал посетителей, перелистывал бумаги, каждые двадцать минут поглядывал на часы, сперва на руке, потом на стене. Чтоб без ошибки.
И в двенадцать поднялся из-за стола, прошёлся от окна к окну, потом вспомнил, что надо за Архызом, и заспешил.
Овчара он оставил во дворе у Бориса Васильевича, наскоро привязал его к какому-то колышку и только сейчас вспомнил, что утром не покормил.
Он заглянул во двор с улицы. Увидел, что того колышка уже нет. Куда Архыз мог убежать? Впрочем, по улицам бегать не станет, ясно — куда.
На условное место Молчанов пришёл раньше. Заглянул в парк. Все тут свежо и зелено. Под каблуками потрескивает ракушечник, им всегда засыпают дорожки. Обошёл свежевыбеленный памятник защитникам Кавказа, машинально прочитал имена, которые ещё в детстве знал, и тут увидел Таню.
— Давно ждёшь? — спросила она и сунула ему портфель, потяжелевший, пожалуй, вдвое. Ну, конечно, тетради. Или книги из библиотеки. — Ты есть хочешь? Я — страшно. Идём! Мама теперь приготовила что-нибудь вкусненькое.
Под окнами дома прохаживался Саша-маленький, он явно поджидал маму. Увидел, бросился навстречу, уткнулся с размаху и потянулся на руки. Она взяла, сказала:
— Ну и тяжеленный ты! А с Сашей почему не поздоровался? Ну-ка. Вот так. Молодец. Хочешь к нему? Он посильнее, чем мама, правда?
— Слушай, Саша, — сказал Саша-большой. — Архыз не у тебя?
— У меня, — обидчиво ответил мальчик. — Только он от меня бегает…
— Бегает? Куда же он бегает?
— К Леди. Все время сидит около неё, а от меня отворачивается и даже зажмуривается.
Взрослые переглянулись и засмеялись.
— Придётся разобраться, слышишь, Таня? Это непорядок. Променять такого хлопчика на капризную Леди…
Во дворе у своей конуры спокойно сидела чистенькая Леди, сонно смотрела перед собой. Черно-белый овчар примостился рядом, положив свои толстые шестипалые лапы на лапку изнеженной колли. Больше он ничего на свете не видел и ничего не хотел видеть. Он и хозяина не сразу заметил, лишь когда подруга его подняла голову и оживилась, он тоже глянул в сторону калитки и дважды махнул хвостом, но не встал.
— Да-а… — протянул Молчанов. — Знаешь что, Саша, мы разберёмся во всем этом немного позже. Тут дело сложнее, чем я думал. А сейчас, вон видишь бабушку, она зовёт нас обедать.
Ближе к вечеру, собираясь гулять, Александр Егорович позвал с собой Архыза. Овчар подошёл, ткнулся в колени, но когда хозяин с Таней и Сашей двинулись к калитке, почему-то замешкался. Проводил их взглядом и, постояв немного, повернул обратно к Леди, которая с интересом наблюдала за ним.
— К реке? — спросила Таня, когда они вышли на улицу.
Зелёная пенная река делает здесь рискованный поворот, бьёт с размаху в каменную грудь горы Пятиглавой, чуть ли не отвесно уходящей в небо, и, раздробясь, обессилев, поворачивает почти назад. В речной петле дивно разрослись платаны, огромные, как баобабы, с гладкими бело-зелёными, неохватной толщины стволами.
В этот предвечерний час, заглушая своей трескотнёй гул реки, на огромных кронах восседала многосотенная стая чёрных дроздов. Разноголосо перекликаясь, они то сердито спорили, то, кажется, серьёзно уговаривали друг друга. Очевидно, перед большим перелётом. Маршрут их был известен орнитологам. Покинули северные склоны, собрались по эту сторону, а отсюда полетят вдоль морских берегов в Крым, на Дунай, в леса Шварцвальда, на Рейн и Рону, в Пиренеи и в долину реки По. Там ждут их обильные угодья, тревоги, опасности — много всего, гораздо больше, чем здесь. Это знают опытные дрозды, но им так и не удаётся отговорить молодёжь от перелёта.
Каждый год одно и то же.
Вдруг, как по команде, стихло на платанах, стая умолкла. Александр Егорович приложил палец к губам. Раздался музыкальный щелчок, ещё, ещё раз. И полилась глубокая, мелодичная песня, прощальная песня дрозда, которая напоминала о солнечной весне, родных лесах, о близких и любимых. Солировал отличный певец, может быть, лучший во всей стае, пел во всю широту своих чувств, и его слушали, как слушают гимн. Мелодия оборвалась, наступило мгновение тишины, потом захлопали крылья, шорох листа пробежал из края в край по маленькой роще, и в небо взмыли сотни дроздов. Сверкнули на солнце их иссиня-чёрные спинки, стая развернулась и полетела на запад, куда звал кавказскую птицу инстинкт и жажда новизны.
Молчанов поднял Сашу-маленького, чтобы видел подальше. Мальчик проводил стаю удивлённым взглядом, спросил:
— Куда они?
— За счастьем, Саша.
— А что это такое? — Он посмотрел на маму.
Она засмеялась.
— Это ты, мой милый, это я, это Саша, мы все вместе и все, что рядом с нами, там, в горах, на небе, на море.
— И дома у нас?
— И дома тоже…
Краснодар — Переделкино — Москва.
1966-1973