— Как думаешь, есть в мире что-то, кроме вот этой тьмы?
Мурлыка молчал, качаясь, как будто тростник на ветру.
— Знаешь, я книжку читала… Она от лица героини написана: «Я думала, я говорила…» В конце этой книги она умирает. Финал ведь для всех одинаков… — я положила ладошку ему на бедро. — Но может, она не совсем умерла, если рассказывает историю?
Мурлыка накрыл мои пальцы.
— Не бойся. Нет никакой темноты, только свет…
— Откуда ты знаешь? Грибы рассказали?
— Девчонка, — Мурлыка был очень серьёзен. — Девчонка, которая не соврёт.
Он вдруг, как будто проснулся.
— Я ведь не пидор!
Я удивилась. Мне-то какое дело? Я его не осуждаю, все пацаны спят друг с другом. Да и девчонки. Если везёт, с кем постарше — за деньги, вещи или еду.
Не зная, что ответить на странное заявление, я только пожала плечами. Но после, не выдержала:
— Тебе и девчонки не нравятся. Это же видно.
Мурлыка спорить не стал.
— Клуши… Только секс на уме… Тупые, как пробки… Им даже грибы не помогут, не то что трава.
Я его раньше не видела таким возбуждённым.
— Мика, ведь ты лучше всех! — признался Мурлыка, и замолчал, позабыв о нашем существовании.
Но я всё равно сказала: «Спасибо». Я к друзьям отношусь уважительно, у меня их немного.
Впрочем, Мурлыка уже ничего не слышал.
Я сидела, тая под светом луны. Присматривала, чтоб не упал Мурлыка. В отключке он нравился больше.
Зачем люди вообще говорят? Глупость не стоит того, чтобы рот открывать, а важное ясно без слов.
Ближе к полночи Мурлыка очнулся и начал молоть чепуху:
— Значит, я тебе больше не нужен?
— С чего ты такое взял?
— Теперь у тебя есть Злата.
Кто мог подумать! Ведёт себя, как обычный ревнивый мальчишка!
Я положила руку ему на коленку.
— Глупости! Это ведь просто секс. Что такого?
Умный, а не понимает!
Мурлыка мне, словно отец. Кем я бы была без него? Озлобленной озабоченной идиоткой, как все остальные. Двух слов не смогла бы связать! А я говорю, как дворянка из позапрошлого века.
Раньше я не понимала, глупышка была. Но после увидела — он меня лепит, как будто из пластилина. Родители делают также. Изо дня в день, изо дня в день… А кто из здешних может похвастаться, что каждый вечер проводит время с отцом?
— Мика, а хочешь, я тебе полижу? Ты никогда не просила. Девочкам это приятно!
Я фыркнула:
— Вот ещё! Ты ведь мой друг.
— Ну так что? Если друг — значит, буду стараться. — Он передразнил: — Что такого? Это ведь просто секс.
Я отвернулась.
— Не чувствуешь ничего? Из-за войны? — Мурлыка, наконец, догадался.
— Чувствую. Только не кайф.
Он помолчал и сказал:
— Понимаю. Я ведь не пидор, а в жопу ебут.
И я его понимала, касательно жопы. Навалилась тоскливая жалость, которую я терпеть не могла. Сопереживать или чувствовать, в интернате — гиблое дело. Морду набьют, а тоска тебя просто сожрёт.
Чтобы не дать чувствам шанса, мы поцеловались, а после я сделала это рукой. Так было лучше для всех: ему хорошо, мне не слишком противно.
Потом он ушёл. Я смотрела на Днепр, платиновый под серебристой луной, и тянула старинную песню.
Ніч яка, Господи! Місячна, зоряна: Ясно, хоч голки збирай…
В воздухе мельтешили чёрные тени летучих мышей. Звенели комарики. Девчонки уже наорались, и лагерь затих, лишь изредка подвывала собака по кличке Фиест.
Сплять вороги твої, знуджені працею,Нас не сполоха їх сміх…Чи ж нам, окривдженим долею клятою,Й хвиля кохання – за гріх?
Пела я шёпотом. Когда у тебя нету Родины, и всюду враги, можно только шептать.
Круг второй. "Первая смерть"
Столовую залил утренний свет. Не столовая — солнечный океан!
Радости добавляла еда. Не то, чтобы ячка, сваренная на воде, была очень вкусной, а чай из цикория крайне бодрящим. Просто так мозг реагировал на раздутый желудок и полученные калории.
Стол был рассчитан на шесть человек, но три табурета были свободны. Сидеть со мной были готовы лишь две идиотки — Вика и Света, девчонки из низшей касты.
Я добавляла в стакан из литого чайника, мазала масло и запихивала в себя хлеб. Очень хотелось жрать — не так сильно, как вечером, но всё равно. А еда не желала, чтоб я её съела. В чай я макала сахарную головку, стыренную на кухне, у поваров из-под носа. Сахар не собирался размачиваться и отдавать вожделенную сладость. Зубы скользили по гладкой поверхности — твёрдой, как будто бетон. Странное европейское масло застыло на нёбе и не проглатывалось — остывший чай не спасал.