Если про подругу-неформалку я нагло соврал, то про отсутствующих в новый год родителей я сказал чистую правду. Утром они уехали к друзьям за город и должны были появиться только второго, а может быть, даже третьего января. Мать оставила в холодильнике часть холодца, салат из крабовых палочек и салат оливье, котлеты, селедку под шубой и еще кучу всякой мелочи. Также в холодильнике лежали палка колбасы и кусок сыра. Подразумевалось, что я должен накромсать себе бутербродов. В общем, помереть от голода мне точно не грозило. А вот помереть от чего-нибудь другого…
Да, я вполне искренне собирался заниматься весь день до самого позднего вечера физикой элементарных частиц. Да, предварительно сделав себе кофе, я взял учебник с полки и уселся за стол секретера. Да, я его даже открыл. И да, я его даже начал читать. И читал без малого два с половиной часа… пока не наткнулся на слово «аннигиляция»?
Воспоминания из недавнего прошлого нахлынули густой, дурно пахнущей волной... гниющая листва, тоскливый вой, горящие во тьме глаза и невыносимое шипение. Я чертыхнулся, не понимая, что это слово здесь делает; потом, взяв себя в руки, сообразил что аннигиляции как раз самое место в учебнике по физике элементарных частиц. Но что это значило? Я знал, что оно означало. Я знал, что это процесс, при котором частица и ее античастица взаимодействуют, превращаясь в энергию, фотоны или другие частицы. И я знал, что когда частица встречает свою античастицу, они уничтожают друг друга, и их масса превращается в энергию. Я все это, черт возьми, знал и без всякого учебника. Но вот что мне было однозначно неведомо, так это почему летом, нажравшись до свинячьего визга, перед тем как устроить драку, я слышал это? И почему в парке осенью, будучи накуренным в хлам, я снова это слышал?
– А-н-н-и-г-и-л-я-ц-и-я, – медленно произнес я, разлагая слово на отдельные слоги и звуки, будто пытаясь распробовать каждый фрагмент независимо от другого, а затем вновь их соединить в нечто единое, имеющее вполне конкретный и понятный смысл, но только не в физике элементарных частиц, а в чем-то ином:
– А-н-н-и-г-и-л-я-ц-и-я.
И вдруг за окном что-то вкрадчиво прошелестело, что-то осторожно простучало по внешнему подоконнику капельками дождя, что-то угрожающе прогудело порывом ветра по стеклам. Я повернул голову. Я ее поворачивал невероятно медленно, до болезненных спазм в мышцах шеи, ибо опасался, что там, за этим долбаным окном, мне предстоит увидеть нечто такое, что лучше никогда не видеть…
Но за окном ничего и никого не было, если не считать убого серую соседнюю многоэтажку и такое же убого серое небо.
«Аннигиляция», – подумал я и как будто кто-то то же самое подумал за окном. Там, внизу – на детской площадке. Взял и подумал. И его мысль, подобно неуловимому, но вездесущему нейтрино, с легкостью прошла сквозь бетонные стены дома, просочилась сквозь мой мозг и улетела в ужасающе бездонную пустоту космоса.
«Аннигиляция…»
Я закрыл глаза и, точно телепат из дешевого шоу, принялся сканировать детскую площадку. Что там у нас? Здесь турники, здесь лестницы, здесь ржавые грибочки, а вот два полинявших игровых домика. И вот между ними… между ними стоит он: парень в старых кедах, рваных джинсах и грязном свитере. Стоит и пялится на мое окно.
Но он не может стоять и не может пялиться. Он умер. Неделю назад или около того он вскрыл себе вены и два дня спустя его похоронили…
Я попытался убрать мерзкий образ, оставить лишь выцветшие игровые домики и жидкую грязь между ними. Но парень никуда не делся. Наоборот, лицо его потемнело, на щеках и подбородке выступили трупные пятна. И он все так же стоял и пялился. Стоял и пялился невидящим взглядом. Стоял и, черт его побери, пялился.
Сердце сжали ледяные тиски, по спине пробежал неприятный холодок, точно только что вдоль позвоночника прополз очень шустрый червяк и оставил после себя противную липкую слизь.
«Там этого парня просто не может быть. – Я открыл глаза. – Это никакая не телепатия. Это воображение. Телепатия – это сказка для имбецилов, смотрящих вечерние шоу. Надо просто взять поднять свою задницу, подойти к окну и посмотреть вниз, и убедиться, что там, на трижды сраной детской площадке, никого и ничего нет».