– Гляди, какой салют! Гляди! Наведи камеру! Наведи! Наведи! Быстро!
А рядом тени малюют сумрачными красками картину, вырисовывают силуэты, стоящие в ряд, и вдоль ряда шагает самый большой силуэт и зычно орет:
– Наведение конституционного порядка!
– Наведи же камеру, наведи! – кричит отец дочери. – Быстро! Быстро!
– Все закончится быстро! – орет большой силуэт. – За пару недель!
Силуэты не слышат отца и дочку, а отец и дочка не слышат силуэты, зато я слышу и тех и других. Два мира пересекаются, страх и тревога перемешиваются с весельем и радостью и – вспышка! Бах! – АННИГИЛЯЦИЯ!
Тени становятся жирней, тени довольно мурлычут, а Долорес-спасительница продолжает петь:
With their tanks and their bombs
And their bombs and their guns
In your head, in your head…
«Да, – соглашаюсь я, – в его голове танки и бомбы… и бомбы и оружие… все по-прежнему в его голове…»
И черная фигура, катаясь по земле между двумя горящими БТРами, продолжает истошно выть…
Я отвожу от нее взгляд и вижу как из подъезда выскакивает местный алкаш в трениках с накинутой на плечи изодранной курткой. Он подбегает к парням примерно моего возраста и громко говорит:
– Мужики! С новым годом вас! Мужики, по-братски, не в службу, а в дружбу, денег не хватает чуток. На водку надо. Ради праздника! По-братски, дайте чуток на водку!
А возле толпы сидит силуэт радиста и кричит в рацию:
– Наводку! Дайте другую наводку! По своим бьете, суки!
Грохочут фейерверки – грохочет канонада. Кто видит салюты, не слышит залпы орудий, и наоборот. В небо взмывают огоньки: красные, желтые, зеленые, а взрыв разметывает силуэт радиста на части. Два мира вновь соприкасаются – ужас и праздность сливаются в единый клубок и – бах! АННИГИЛЯЦИЯ!
Тени извиваются в экстазе, тени насыщаются, тени роятся и кружат хороводы. И мне кажется, что я прямо сейчас все-таки сойду с ума, но Долорес-спасительница утешает:
It’s the same old theme
Since nineteen-sixteen
In your head, in your head…
«Да, – понимаю я, – это старая тема, с 1916 года…»
Вот только не помню, что там было в этом 1916 году. В голову приходят слова: «Первая мировая война» и «Верденская мясорубка»… видимо, у каждого поколения должна быть своя Верденская мясорубка… но об этом ли она поет?
Через детскую площадку идет толпа старшеклассников, они проходят между домиками, они проходят сквозь стонущую черную фигуру, они ничего не замечают. Рослый заводила, заразительно гогоча, достает пачку «Беломора» и корабль плана, указывает ладонью на подворотню:
– Ватага, вперед! Оторвемся!
– В атаку, вперед! Прорвемся! – кричит около него силуэт. – Если мы сейчас не прорвемся, мы здесь останемся навсегда!
И еще с десяток силуэтов бегут и, раскиданные пулеметным огнем, остаются там навсегда. Два мира сближаются, боль и кайф переплетаются и – бах! АННИГИЛЯЦИЯ!
И тени стонут от наслаждения, и черная фигура стонет от ужаса, и Долорес-спасительница поет, будто стонет:
In your head, in your head, they are dying…
В его голове они все еще умирают. В его голове…
А потом все как-то внезапно заканчивается. Фейерверки громыхают все реже, огоньков в небе – красных, желтых, зеленых – становится все меньше, люди постепенно расходятся по своим квартирам, тени, сливаясь с тьмой, растворяются в ночи. Больше нет горящих БТРов, больше нет разорванных силуэтов, и воющей от ужаса черной фигуры тоже больше нет. Остается лишь тускло освещенная детская площадка. И даже магнитофон замолкает. Я чувствую, что невероятно устал, и закрываю глаза…
Когда я открыл глаза вновь, было уже светло. Я лежал на кровати, укутанный газетами, мышцы на руках, на ногах, на животе и вообще везде жутко ломило, голова, казалось, была до отказа набита ватой, горло жгло так, будто туда насыпали раскаленный песок прямиком из самого центра пустыни Сахара, а во рту стоял такой отвратительный привкус, словно в этот самый песок перед тем, как его доставить прямиком в мою глотку, обильно нагадил ушастый сахарский лис фенек. В довесок ко всему левая щека и подбородок оказались измазаны засохшей слюной.
Кряхтя и постанывая, я поднялся с кровати. Прошедшая новогодняя ночь вдруг вспыхнула в памяти живописующими и ужасающими одновременно картинами, меня повело, и я чуть не упал. Еле волоча ноги, подошел к окну, попытался посмотреть вниз, на детскую площадку, но дневной свет жестоко слепил, и из глаз потекли слезы.
Что это было? Галюны или нечто реальное? Устав бороться с солнечным светом, я оперся на подоконник, вернее на магнитофон, стоявший на подоконнике. Заиграла музыка.