Я всегда отдавал себе отчет в том, что моя Долорес-спасительница и реальная певица Долорес – не одно и то же, но с момента трагической гибели О’Риордан два персонажа окончательно соединились в моем сознании в нечто единое. С тех пор я научился отчетливо слышать голос своей защитницы, когда пожелаю, без помощи аудиоустройств.
Я вспоминаю об этом, стоя возле свежей могилы, сплошь покрытой ритуальными венками. Рядом в подмерзшую землю воткнут деревяный крест, а к нему прибита металлическая табличка с надписью: «Игорь Алексеевич Ковальчук, дата рождения – дата смерти». Возле меня – невысокая курносая чернявая женщина, одетая в потертое пальто, тихо всхлипывая, смахивает слезу – Ира, младшая сестра Гарика. За всю свою жизнь я пересекался с ней пару-тройку раз, и то в студенческие годы, тогда она была мало чем примечательной угрюмой школьницей. Сейчас она кажется еще менее примечательной, но при этом более мрачной и… раздавленной. Сегодня утром Ира встречала меня на вокзале, и я ее не узнал. Честно говоря, я так же никак не могу отчетливо представить себе лицо Гарика. Сестра покойного держит в руках синюю папку. Может, в ней есть его фото?
Мне очень хочется вырвать у нее папку, яростно распахнуть, заглянуть внутрь, но я сдерживаю глупый и недостойный порыв, и, чтобы немного отвлечься, устремляю взор вдаль. Над кладбищем стоит легкая туманная дымка, она окутывает неисчислимое множество свежих могил. В каждый земляной холм воткнут флаг. Солнце, выглянувшее в прорез между плотными тучами, странным образом подсвечивает их, и создается впечатление, что это вовсе не флаги, а причудливые светящиеся заледенелые пятна. Мне приходит в голову словосочетание «трупные огни». Бесчисленные трупные огни – красные, синие, белые – зловеще мельтешат в холодном тумане. Через три могилы от нас пожилая женщина с непокрытой седой головой полулежа обнимает покосившийся крест, ее спина и плечи бесшумно сотрясаются.
– Знаешь, мама так радовалась, что Игорек закончил военную кафедру, – говорит Ира, – что в армию рядовым не надо идти и вообще в нее не надо, тогда ведь сам помнишь, что творилось, а тут вдруг через столько лет понадобился как специалист. Он и по специальности-то никогда не работал, всю жизнь на станках пахал.
«Никто из нас не работает по специальности», – думаю я, а вслух говорю:
– Да, Гарик единственный из нас пошел на военку.
– Его в закрытом гробу хоронили, я даже не уверена, что там он, – всхлипывает Ира, – хорошо, что родители не дожили…
Не глядя на Иру, я треплю ее за плечо. Мне трудно смотреть на эту маленькую несчастную женщину.
Могила находится на краю кладбища, и совсем рядом проходит дорога – в дымке высится темное пятно билборда. Отсюда не видно, что на нем изображено, но мы проезжали мимо него на такси, и я успел прочитать бравурно убогую рекламу на щите. Там был изображен мужчина в военном обмундировании с автоматом, и рядом – надпись: «Ты же мужик. Будь им. Служи по контракту!»
В памяти вспыхивают события четвертьвековой давности: вечеринка по поводу закрытия летней сессии, окончившаяся дракой, и провоцирующий тихий призрачный шепот: «Аннигиляция… давай, врежь ублюдку… мы хотим есть… докажи, что ты мужик… накорми нас… ты не виноват… это они тебя провоцируют… будь мужиком, начисть засранцу рожу… чтобы он не ударил первым, ударь его первым ты… пусть знает свое место… накорми нас…»
– Мама все внуков хотела, все доставала Игорька, когда, мол, женишься, отстала только, когда я Ольку родила, – возвращает меня в настоящее Ира, и я вздрагиваю.
Маленькая женщина смахивает подрагивающей рукой очередную слезу, и, уставившись на металлическую табличку, продолжает говорить:
– А я сейчас рада, что у него не было детей. Олька, когда узнала, что дядя Игорь погиб, три дня ревела. А что было бы если…
Ира замолкает, а до меня доносится вкрадчивый голос:
«Аннигиляция… больше сирот – больше аннигиляций… мы хотим есть…»
По спине, вдоль позвоночника, бежит обжигающий мороз, руки непроизвольно сжимаются в кулаки – жесткие холодные пальцы впиваются в ладони, в виски будто втыкаются раскаленные иглы. Повсюду, над каждой могилой туманная дымка сгущается, закручивается в плотные продолговатые вихри, вылепливает из себя мглистые тела – Рой снова здесь, снова преследует меня!
Я кошусь на Иру – она, не замечая теней, произносит бессильно:
– Я не понимаю, ради чего это все? На нас ведь никто не нападал. Кого мы там освобождаем?
«Аннигиляция, нам нужно есть, – отвечает коллективное Оно, – кто-то умирает, кто-то плачет, кто-то жиреет, кто-то веселится… аннигиляция…»