– А почему здесь зачеркнуто?
– Это он зачеркнул, – Ира, хмыкнув, пожимает плечами, – сказал, что если я выберу вторую цитату, то на надгробной плите «жирное пенсионное обеспечение» нужно будет обязательно перечеркнуть. Он меня своими напутствиями тогда чуть до истерики не довел. Знаешь, какую он хотел песню на своих похоронах?
– Какую? – спрашиваю я.
– Доунт спик. Он никогда не любил эту песню, – Ира нервно смеется, – а перед тем, как его забрали, сказал, что если с ним случится что-то нехорошее, то не надо никаких пафосных слов, пусть просто играет доунт спик. Оно ж так и переводится: не говори. Он очень не хотел над своей могилой всяких красивых речей.
– Исполнили последнюю волю? – спрашиваю я.
Ира, поджав губы, отрицательно качает головой и по ее щеке медленно стекает новая слезинка:
– Я хотела сделать, как велел Игорек, а потом, дура, вспомнила про Диму. Он с вами учился, ты же помнишь?
Я киваю.
– Он теперь большая шишка, зампредседателя областного собрания, – Ира смахивает слезинку. – С деньгами у меня не очень хорошо, думала, дура, поможет по старой дружбе. Он, конечно, помог, но только сделал все по-своему. У него есть канал в Телеграме, называется «Димон жжет», он туда выкладывает всякие разные видео и свои заметки. Вот ради поста на своем канале он и устроил самое настоящее представление. Красивое представление: почетный караул, три трубача, маленькая трибуна, прощальные слова, все эти флаги с нерусскими буквами, выстрелы в небо, венки… вон, видишь сколько… и хоронили под музыку, под «Господа офицеры». И все это на видео снималось…
Ира осекается, и мы стоим молча несколько минут. Я не решаюсь продолжить разговор. Наконец, маленькая женщина говорит:
– Спасибо ему, конечно, но только Игорек не так хотел. Я потом через неделю сюда одна пришла и на телефоне доунт спик включила... знаешь, как я тогда ревела… ты не представляешь, как я тогда ревела… слава богу, родители не дожили… и, главное, я не понимаю, ради чего это все?..
– По-моему, никто не понимает, – говорю я, обреченно вздыхая, – даже те, кто это устроил.
– А еще, знаешь, чего я не понимаю? – в глазах маленькой женщины вспыхивает внезапная ненависть. – Говорят, Дима живет не по доходам; говорят, он квартиру снимает для юноши, с которым развлекается. Но это ладно, это могут быть просто грязные слухи, может, это и неправда вовсе, только вот что я точно знаю, у Димы есть сын, и он учится в Бельгии и бывшая жена у него теперь гражданка Бельгии. И вот чего я совсем не понимаю, почему его сын там, а мой брат здесь? – Ира яростно выкидывает руку, тыкая дрожащим пальцем в земляной холм, сплошь устеленный красно-черными венками. – Я никогда этого не смогу понять!
Я вспоминаю свою Настеньку, студентку Карлова университета, и мне становится не по себе и даже, вероятно, я испытываю нечто похожее на стыд. Чтобы скрыть неловкость, спрашиваю:
– Какую из двух цитат ты выбрала?
– Первую, наверно, – говорит Ира, успокаиваясь и хмыкая, – там букв меньше – резчик меньше денег возьмет. У меня сейчас тяжело с деньгами, Саша. Сам знаешь, родился – плати, умер – снова плати. Выплаты за погибшего мне не полагаются, я ведь не мать, не дочь, не жена, а Диму я больше просить не хочу. Он, конечно, все сделает по высшему разряду, но не так, как Игорек завещал… нет, не хочу. Но если хочешь, я могу дать тебе номер Димы, позвонишь ему, ты ведь с ним давно не виделся.
Я качаю головой, достаю из внутреннего кармана кожаного тренчкота толстый портмоне и, не считая, извлекаю из него пачку пятитысячных банкнот, беру ладонь маленькой женщины, кладу в нее пачку и сжимаю ладонь в кулачок.
– Сделай обе надписи, – говорю я, – с обеих сторон плиты.
– Что ты! – протестует Ира. – Я же не выпрашивала, я просто к слову…
– Сделай обе надписи, – настойчиво повторяю я, – сделай, как хотел Гарик. Не зови никого: ни Димона, ни кого бы то ни было другого, кто тебе неприятен. Сделай так, как хотел твой брат. Если не будет хватать, напиши, позвони, я перешлю еще.
Маленькая женщина растерянно смотрит на свою руку, будто она никогда не держала столько денег сразу, а может, так оно и было, и вдруг заливается слезами. Я прижимаю Иру к груди, глажу по растрепанным волосам. Глажу молча. Глажу и смотрю на беззвучно трясущиеся плечи седовласой матери, через три могилы от нас вцепившейся мертвой хваткой в покосившийся крест, смотрю на трепещущие над погребальными холмами, подсвеченные солнцем, проступающие сквозь мглистое тело тумана трупные флаги-пятна – красные, синие, белые. Глажу долго, до тех пор, пока маленькая женщина не перестает всхлипывать. Я предлагаю зайти на могилу моих родителей, а потом пойти куда-нибудь посидеть и еще немного пообщаться. Ира приглашает к себе домой, говорит, что хочет познакомить меня со своей дочкой. Я соглашаюсь, но предупреждаю, что зайду от силы на час-полтора, потому что поздним вечером мне нужно на поезд. Я возвращаюсь в столицу.