Мы, наше и предыдущее поколение, так кичились нагрянувшей свободой, орали про перемены, которые требуют сердца и все прочие органы, потешались над рабскими идолами прошлого, а в результате оказались гораздо большими конформистами, чем наши деды и прадеды, чем наши бабушки и прабабушки. Теперь, спустя четверть века, я это точно знаю.
«А что же я сам? – возникает неприятно скребущая мысль. – Что же я сам? Все варианты перечислены. Все тропки протоптаны. По какой проследовать?»
Я понимаю, что на самом деле ничем не лучше тех, о ком рассуждаю. Просто я все еще стою на распутье и потому могу оценивать и судить других, но стоит только сделать первый шаг…
Самое ужасное состоит в том, что его все равно придется сделать. Выбор неотвратим. С чего же тогда начать? Наверное, с того, что отвергнешь в первую очередь, что отсечешь от себя без колебаний. Нужно всего на всего убедиться, что мое предположение относительно Димона абсолютно верно. Ничего сложного в этом нет, стоит просто просмотреть контент канала, который ведет бывший однокурсник или, возможно, ведут за него, или помогают ему вести, корректируют, исправляют, и все станет предельно ясно.
Я беру телефон и обнаруживаю, что батарея почти на нуле.
«Ладно, – ставлю телефон на зарядку, – отложим на потом».
Я выключаю свет, ложусь на кровать, закрываю глаза и чувствую, как зверски устал за этот долгий день. Мерный стук колес убаюкивает и практически мгновенно затягивает в пучину тяжелых сновидений. Я проваливаюсь, падаю в темноту, пытаюсь закричать, но лишь беззвучно открываю рот. Вакуум со свистом вытягивает воздух из легких, сжимает грудную клетку так, что слышатся приглушенный хруст ребер и дробный треск рвущейся плоти, но никакой боли нет – и это ужасает до помутнения рассудка. Меня закручивает со страшной силой, мышцы деревенеют, превращаясь в мертвую спрессованную целлюлозную массу. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу – падаю и падаю в бесконечную пропасть безвольным, постоянно уменьшающимся в объеме бревном, в центре которого будто находится черная дыра, с неуемной жадностью все пожирающая изнутри. И, наконец, когда я превращаюсь в тончайшую линию и, кажется, вот-вот достигну сингулярности, и перейду в какое-то иное состояние, из которого уже нет возврата в мир живых, падение в пустоту вдруг обрывается, я ощущаю мощный толчок, открываю глаза и оказываюсь посреди улицы какого-то странного провинциального городка.
Я не сразу понимаю, в чем эта странность заключается. Старомодно, но элегантно одетые мужчины и женщины с беззаботным видом, улыбаясь и тихо переговариваясь друг с дружкой, бредут по потрескавшимся тротуарам. Группка резвящихся детишек прыгает с бордюров с обломанными краями на неровную, покрытую выбоинами дорогу, а затем – обратно на бордюры. Юная парочка обжимается на углу возле пекарни, над ними желтыми буквами, прямо на стекле витрины, выведено: «Продается».
Я осматриваюсь: унылые, ветхие здания, осыпавшаяся штукатурка на поблекших фасадах, давно не ремонтировавшиеся крыши, раскиданный по дороге и тротуарам мусор, а во многих окнах виднеются надписи: «Сдается в аренду». Чувствуется запах горелого кофе и дешевых сигарет, воняет бензином и канализацией, но люди идут по разбитым тротуарам, будто не замечая разруху. И тут меня внезапно осеняет: они действительно ее не замечают. Возле пивной с поллитровыми кружками в мосластых лапищах гогочут мужики, а на противоположной стороне улицы перед разбитой витриной бутика с табличкой «Закрыто» на двери стоят две женщины и разглядывают дамские сумочки совершенно нелицеприятного вида.
– Ох, смотри, какая классная, – говорит первая женщина, указывая на выцветшую куполообразную сумочку с оторванной ручкой, – прям по последнему писку! Хочу такую!
– А мне больше вон та нравится, – говорит вторая женщина, тыча в сумку-ковш со вспоротым дном, – надо будет как-нибудь зайти купить.
От шушукающихся подружек мое внимание отвлекает отдаленный грохот. Я всматриваюсь вглубь улицы. Что-то надвигается, что-то мерзкое и ужасное одновременно. Чудится канонадный гул и будто доносятся истошные предсмертные вопли, от которых леденеет кровь; будто кто-то горит заживо или с кого-то живьем сдирают кожу. Но люди не обращают никакого внимания на жуткие звуки, они продолжают заниматься своими делами как ни в чем не бывало.
Гул стремительно нарастает, превращается в невообразимую какофонию, слышатся истеричные подвывания, отдаленно напоминающие пение, чувствуется легкий запашек тухлятины. Я вижу гигантскую оркестровую колонну, наползающую, точно жидкая вулканическая лава, на широкую улицу. Мое внимание рассеяно, и я не могу разглядеть людей, идущих в строю, все видится размытым и нечетким, не могу понять, какую мелодию напевает этот безумный шагающий хор, лишь неприятный запах все усиливается и усиливается. Мне не хочется знать, кто эти оркестранты, но, вопреки собственным страхам, я делаю над собой усилие, сосредотачиваюсь, прислушиваюсь – и музыка слаживается, с каждым новым интервалом становится различимей и узнаваемей, присматриваюсь – и понимаю, что по дороге идут мертвецы, и сотни и сотни шариков – красных, синих, черных, желтых, белых – прицеплены к истлевшей одежде марширующих покойников и колеблются то вправо, то влево – будто море, состоящее из несметного числа разноцветных огоньков, излучаемых люминесцентным планктоном, что питается останками умерших морских животных; я не хочу принюхиваться, но в нос без всякой пощады бьет трупная вонь.