«Да-а-а-а, – протянула туманная мгла, – но ты не виноват… это они тебя провоцируют… будь мужиком, начисть засранцу рожу… чтобы он не ударил первым, ударь его первым ты… пусть знает свое место… накорми нас…»
Я в последний раз взглянул на пустую лавку, метнул окурок в сгущающиеся сумерки и сказал:
– Знаешь что, Димон, мне думается? Мне думается, что обжиматься под такую песню – верх наглости. А лизаться под нее – это вообще кощунство.
– И не говори, братан, – Димон осклабился.
Я открыл балконную дверь, шагнул в гремящий музыкой зал, продрался, бесцеремонно толкаясь, сквозь танцующие пары. Маринка терлась о своего бойфренда, что-то мурлыкая ему на ухо, и гладила по плечу. Я небрежно отбросил ее руку, резко развернул хахаля к себя и, почти не замахиваясь, впечатал ему кулаком в нос. Хахаль завалился на стол, забрызгав скатерть кровью, оттолкнулся от столешницы и тут же кинулся в контратаку. Послышались звон посуды и девичий визг. Пацаны кинулись нас разнимать.
Кто-то разочарованно произнес:
– Ну вот, обязательно найдется мудак, который все испортит.
Да, мудаки на нашем празднике жизни не перевелись…
И никогда не переведутся.
Часть Вторая. Второй Новый год (Осень)
Это был самый темный период моего существования. Будут времена хуже, будут времена страшней, но таким дезориентированным я никогда в жизни себя не чувствовал и, надеюсь, никогда не почувствую.
Родители устроили мне грандиозный скандал, практически выдвинув ультиматум: или я завязываю с пьянками, или выметаюсь к черту из их дома. Я выбрал первое. После летнего дебоша за следующие полгода я не выпил ни капли спиртного и лишь пару-тройку раз покурил траву. Я делал вид, что учусь. Я уходил из дома и без цели бродил по унылым улицам города. Мне казалось это символичным. Вся наша жизнь – лишь бессмысленное блуждание по проулкам бытия. А если все бессмысленно, то, может, и не стоит жить? Не скажу, что моя философская апатия была вызвана несчастной любовью или отсутствием возможности уходить в измененные состояния сознания путем алкогольной или наркотической интоксикации. Я практически ничего не испытывал к Маринке. Ни желания, ни ненависти. Ничего такого. Разве что где-то глубоко внутри иногда покалывала легкая ностальгия по бурному чувству, которое переполняло меня в ту новогоднюю ночь. И тот поцелуй… и все так искренне… и эти слова… вместе и навсегда…
И, главное, Маринка ведь не лгала, она была уверена в том, что мы будем вместе и навсегда. И я был в тот момент тоже в этом уверен. Вечность момента, черт его побери…
Теперь никогда, никогда, никогда я не смогу погрузиться в этот сладостный чувственный омут. И поцелуй – хоть с языком, хоть без языка – уже не будет так будоражить. Теперь всегда на периферии сознания будет мигать маячок, напоминающий о том, что ничто не вечно под луной, что никаких «навсегда» не бывает. Что это лишь самообман, пелена, скрывающая от ужаса вечности небытия.
И спиртное, и наркота – это такой же дурман. Здорово ужраться до счастливого умопомрачения, творить дичь, а потом, вспоминая угарные моменты, радоваться с корешами, что с нас все как с гуся вода. Вот только теперь так не получится. Теперь можно будет нажираться только с горя, чтобы закрыть хотя бы на время эту огромную черную бездну понимания тщетности всего…
В универе я не появлялся вообще. Иногда я приходил на набережную, садился и смотрел на реку. Я забывался хотя бы на время, впадал в какое-то подобие транса. А потом мысли вновь одолевали, и я думал о своем будущем.
Меня, вероятно, еще не отчислили, но следующий заваленный семестр прочертит жирный крест на моей учебе. Что потом? Работа? Армия?.. Смерть…
«Родители мне всегда твердили, – вместе с рекой размеренно текли мои мысли, – что без труда не вытащишь и рыбки из пруда, но я хоть и оказался придурком, все же понимаю и вижу, что те, кто ловят рыбок и те, кто их едят – это, как правило, совершенно разные люди. И если уж и страдать от невыносимости бытия, то лучше быть в числе вторых, чем первых. Лучше размышлять об иллюзорности счастья, сидя с бокалом вина и наблюдая морской закат с балкона своей виллы, чем у старого станка посреди полуразобранного заводского цеха. Но, увы, виллы мне не видать. Все украдено и поделено до нас. Тогда что остается?.. Армия? Что мне делать в этой армии?.. не помню, кто-то обзывал это двумя годами дебилятника, выкинутыми из жизни… но есть еще и третий вариант… как говорится, у самурая всегда есть выход…»
Тогда я вздыхал, понимал, что уже вечер, и отправлялся домой. Так я и проводил будние дни. А на выходных я смотрел видик, в основном ужастики, все эти кошмары на улице Вязов, пятницы тринадцатого и прочие хэллоуины. В такие дни я вынужден был пересекаться с родителями. Это было мучительно, и я преисполнялся бесконечной жалостью к самому себе. Мать замечала, что со мной что-то не так – выспрашивала.