– Не хило тебя на грузняк вставило, – сказал я.
Серега засмеялся, следом засмеялся я, а потом – и Гарик.
– Реально груз, да? – сказал он, кивая и вытирая слезы. – Охренеть!
Мы ржали как кони. Обкуренный, пьяный, трезвый, в любом состоянии Гарик теперь сводил все беседы к Стивену, мать его, Кингу. Иногда это напрягало, иногда было интересно, а сейчас… сейчас мы тупо ухохатывались. И делали это до тех пор, пока вдали не послышался тягучий, полный неизгладимой тоски вой. Мы мгновенно заткнулись и одновременно повернули головы.
Только сейчас я внезапно осознал, что ночь уже почти наступила – сумерки сгущались прямо на глазах. Небо пугающе чернело. Подул легкий ветерок – дорога зашуршала палой листвой, странно и зловеще зашептали деревья. В глубине аллеи собиралась тягучая тьма, не спеша, но уверенно концентрировалась, материализовываясь в нечто туманно мглистое, дышащее погребной сыростью.
– Вы видели? – спросил я. Спросил негромко. Спросил и сглотнул колючий ком.
– Что?
Я присмотрелся. Тьма шевелилась смутным клубком разворачивающихся щупалец. И щупальцы эти, сжимаясь и разжимаясь, пульсировали, бесформенной губками всасывали в себя остатки дня и генерировали вокруг себя тьму. Прожорливая тьма ширилась, поглощала сантиметр за сантиметром новые пространства, готовилась к решающему броску.
– Оно там… смотрит… смотрит на нас…
– Да… – медленно закивал Серега, – реально…
– Оно дышит, – сказал с каким-то замогильно противоестественным спокойствием Гарик, как будто он уже смирился с чем-то неизбежным, – оно вдыхает и выдыхает, и мертвые листья шевелятся от ужаса. Потому что там такое, отчего даже мертвым жутко…
Ветер резко ударил в лицо, и послышалось ледяное шипение, от которого все сжалось и заскребло внутри: «а-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я».
«А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я…», – где-то рядом заскрипел высохший ствол дерева.
«А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я…», – зашелестели под ногами разлагающиеся листья.
«А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я…», – провыл ветер, колыхая мглу в глубине аллеи.
– Оно говорит, – с трудом прошептал я – в горле окончательно пересохло.
– А-а! – воскликнул Серега, указывая пальцем.
Во тьме вспыхнули два желтых огня. Я вцепился в край лавки до острой боли в пальцах. Чьи-то фосфоресцирующие, полные злобы глаза уставились на нас, буравили немигающим хищным взглядом.
Новый порыв ветра – и ветви настойчиво зашептали:
«Хотим есть… ко мне… идите ко мне… идите…»
Вокруг светящихся глаз, переливаясь призрачным маревом, клубилось нечто жуткое, готовое вот-вот материализоваться в ужас без имени, в кошмар, только один взгляд на который мгновенно парализует и выжигает без остатка мозг.
«Ко мне… – тянулся вязкий шепот, – идите ко мне…»
Прикусив губу, я завертел головой. Глаза твари вспыхнули ярче, в них запылала нестерпимая ярость, донесся приглушенный рык и в самом центре головы у меня кто-то отчетливо произнес:
«Тогда я иду к вам!»
Нечто опрометью метнулось в нашу сторону, я и Серега вскочили с лавки, столкнулись друг с другом и, зацепившись ногами, истошно заорав, рухнули в листву. Почувствовав боль в ребрах, я зажмурился, закрыл голову локтями и бешено заколотил ногами по земле, пытаясь таким образом отбиться от злобной твари. Что-то, жалобно взвизгнуло и, шурша опадом, пронеслось мимо…
Я открыл глаза. Гарик сидел на лавке. Лицо его было каменное, абсолютно ничего не выражающее.
– Это собака, – сказал он. – Долбаная собака просто пробегала мимо, а мы ее напугали.
Серега сел, обхватил ладонями лицо и просипел:
– Йе-ба-а-а-а… вот это засада… йе-ба-а-а-а… вот это присели… йе-ба-а-а…
Представив, как мы нелепо выглядели со стороны, я истерически засмеялся:
– Бля-я-я-я! Какие же мы придурки!
А Гарик сказал невпопад:
– Иногда оно возвращается… каждые двадцать семь лет… сраный город Дерри… гребаный штат Мэн…
Часть Вторая. Второй Новый год (Снова зима)
Происшествие в парке странным образом повлияло на меня. И не скажу, что негативно. Это можно было бы сравнить с шоковой терапией. Выброс адреналина встряхнул организм, жажда жизни внезапно взяла вверх над мортидо. Гормоны – чертовы человеческие гормоны – заставили бороться за существование. В конце концов, действительно, о нелепости мира комфортней размышлять хоть кем-то состоявшимся, чем помойным бомжом.