— «Карлуша» пошел, — всхлипнул рядом кряжистый парень, по виду грузчик. Из Кошевой медленно разворачивался светлый, с узорчатыми бортами «Карл Либкнехт». А следом — двухтрубный колесный буксир, выкрашенный в желтый цвет: «25 Октября». Несколько лет назад Колька видел в Днепровском лимане, как этот буксир — тогда белый, с трехцветным флагом на мачте и надписью на кожухе «Тургеневъ» — снимали для кинофильма «Белеет парус одинокий». Это выглядело тогда в глазах мальчишек как диво — все лето на побережье только и было разговоров, что о кино. Все это тоже осталось теперь в далеком прошлом.
Матросы отступали на Цюрупинск… Горели херсонские улицы, горели склады Экспортлеса и вагоны на портовой ветке. Над пристанями роился гул, придавленный зноем: крики, говор команды, стоны раненых. Тарахтели моторы катеров и «болиндеры» рыбацких баркасов. Тут же, на берегу, высились горы консервных банок — с компотам и знаменитыми херсонскими баклажанами, которые не успели вывезти. Бойцы, потерявшие голос от жажды, пытались отведать этих компотов, но интендант, с десятком солдат охранявший консервы, вдруг заартачился, заорал, пригрозив трибуналом за мародерство.
Потом примчался мотоциклист и испуганно сообщил, что немцы вышли к вокзалу и бой сейчас завязался, наверное, уже на Говардовской. Интендант забегал, растерянно запричитал, предлагая частям забирать консервы, кто сколько сможет. Командиры хмуро отмалчивались. Тогда охранники притащили бочки с бензином, облили консервы и подожгли. Над причалами удушливо потянуло обгорающей жестью. Нагретые банки взрывались, точно гранаты.
Колька погрузился в небольшую деревянную баржу, которые тут называли «дубками». Моторная лодка поспешно зацепила баржу канатом и потащила к левому берегу. Город все шире открывался с реки, поднимаясь в гору домами из белого камня, накаленного солнцем. На эти дома наползала мохнатая шапка из черных едких дымов. Река клокотала хаосом шлюпок и пароходов, ревела гудками, давилась разрывами бомб. Военные катера-охотники и мониторы речной флотилии, приткнувшись к вербам, обстреливали через город район вокзала.
Порт окутался белыми облаками: маневровые паровозы стравливали пары. Над заводскими корпусами то и дело вздымались ворохи пламени, пыли, осколков стен: подрывали цехи. А за домами, где-то уже на улицах, внезапно заработали пулеметы… С горечью и обидой оглядывался Колька на покинутый город. Сколько оставлено их в Белоруссии, на Украине, в Прибалтике. А теперь еще — и Херсон… До каких же пор? До каких?
Высадились возле домиков бакенщиков — беленьких, чистеньких, на высоких сваях из-за весенних разливов. Хуторок назывался Перебойня. Провожатый, встретивший моряков, объяснил:
— Дальше чимчикуйте грядою, по проводам. Встретится речка-копанка — смело переходите, воды там толечки под ширинку. Через другую перевезут вас на каюках, а кто помоторней — и сам перегребется: реки там всего ничего, только и есть что названия… А дойдете до Конки — алешковские шаландеры там. По ерику та по Чайке перебросят на Паланковские озера… Ну, бувайте. Дубок мы еще разок сгоняем в Херсон.
Сразу же за Перебойней начались непролазные плавни. Днепр и город скрылись за камышами и поросшими мхами вербами. Узкие стежки, протоптанные в чащобе, не вмещали матросов — идти приходилось по камышам, перевитым ежевикой и колокольцами, по заплаве и кочкам, по скользкой прели валежника. Густые вербы спутались кронами, не пропуская солнца и ветра. Воздух меж ними был застоявшийся, душный, плотный. Лица покрылись липкою паутиной. Звенели растревоженные комары, где-то в вербах пискливо покрикивали кобцы. Казалось, вокруг первозданный затерянный мир. И только гудки и шлепанье плиц пароходов, доносившиеся со всех сторон, напоминали о действительности: повсюду, куда ни сунься, тянулись протоки и ерики, всюду была вода, по которой пробирались в этот час многочисленные суда с отступавшими от Херсона войсками.
Конка — рукав Днепра — открылась просторно и далеко. Виднелись сразу несколько пароходов, баржи и дубки, множество каюков и шаланд… Все спешили к Цюрупинску, в Заднепровье, к спасительной Таврии, отгородившейся от врага руслом и поймой великой украинской реки. К Цюрупинску подходила железнодорожная ветка из Крыма, построенная в самый канун войны. Обессиленные отступлением, изголодавшиеся, наши части надеялись, что по этой ветке теперь подбросят им подкрепления, боезапас, продовольствие. Таврия обещала налаженные, прочные тылы, длительную оборону днепровского водного рубежа… У берега Конки, на который вышли матросы, стояли поджидавшие их шаланды. От наивных имен «Голубка», «Петрушка», «Мария», «Надя», неуклюже выведенных на бортах различною краской, а то и попросту дегтем, — веяло домовитым покоем. Мирною и немного смешной выглядела и строгая надпись, прибитая к врытому в землю столбу: «Якоря не бросать. Кабель». Сами шаландеры — жилистые, коричневые и блестящие от загара и пота, — пока подтягивались из плавен отставшие, делились последними новостями.