Мичман и Колька невольно подтянулись.
— Встретить вы их должны у канала, — продолжал капитал, — чем дальше, тем лучше, сами понимаете. Ждать до рассвета, ежели не дождетесь, с рассветом отходить. — Андрей умолк, потом уже тише, доверительно посоветовал: — Приказ приказом, однако насчет рассвета действуйте по обстановке: не на прогулку идут ребята, могут и задержаться.
— Ясно, — кивнул Рябошапко.
— С собою возьмете компас, хлеб, перевязочные пакеты: на всякий случай. Фляги наполните спиртом. Окончательный маршрут и пароли уточните в Ольгино, перед выходом. Туда же будете возвращаться с разведчиками. И помните: огонь открывать только в случае крайней необходимости, потому что на первую же вашу автоматную очередь тотчас ответят немецкие батареи.
— Ясно, — снова коротко ответил мичман.
— Ну, коли ясно, — ни пуха вам, ни пера, — улыбнулся Андрей. Но внезапно, точно вспомнив о чем-то, помрачнел и, как показалось Кольке, замялся. Моряки вопросительно замерли. — Вот что еще, — словно решившись, промолвил Андрей. — Эти трое разведчиков — штрафники. Возможно, бывшие командиры. Однако для нас они в эту ночь такие же бойцы, как и мы.
— Понятно, — обиженно буркнул мичман, нахмуренными бровями подчеркивая, что об этом капитан мог бы и не напоминать.
— А сейчас отдыхать! — приказал Иволгин, и Колька, протянув ему руку, почувствовал, как Андрей крепко ее пожал…
На лед они сошли с темнотой. Ольгинский берег — без единого проблеска света — тотчас же провалился во мрак. Мичман и Колька знали, что теперь на нем лишь после полуночи специально для них будет время от времени зажигаться наводящий красный огонь. Но до полуночи оставалось добрых пять часов.
Ночь выдалась плотная, глухая. Ни звезд в затянутом тучами небе, ни орудийных вспышек-зарниц в притаившихся и примолкших далях. Лишь изредка где-то слева, на занятом немцами берегу, лениво и как-то нехотя загорались ракеты и тут же гасли, точно боялись нечаянно разбудить многомесячный грохот фронта, забывшийся на короткий миг. Иногда то справа, то слева недоверчиво пробуждался прожектор, одноглазо шарил по льду залива, наполняя его синеватым туманом, и, видимо успокоившись, вновь засыпал. Но это все — на вражеской стороне залива. А здесь поскрипывал снег под ногами, поскуливала в торосах поземка да в ровном спокойном дыхании мичмана угадывался далекий путь.
Колька шел позади Рябошапко, метрах в пяти от него. Они были связаны тонким плетеным фалом, на случай полыньи, и потому приходилось выдерживать точно и шаг, и дистанцию. Мичман ощупывал лед впереди коротким и легким багорчиком, по делал это небрежно, скорее ради формальности, нежели из осторожности. Этот участок залива почти не обстреливался, полыньи, по их расчетам, могли повстречаться у них на пути часа через два, вблизи Морского канала. Поэтому шел Рябошапко быстро, не оборачиваясь, угадывая в темноте, огибая торосы и сыпучие кряжи сугробов.
Зимняя ночь — глубокая, первозданно-таинственная, как бездна, — властвовала над Балтикой. Откуда плыла она? С Аландских островов или от берегов Швеции, на которых люди не знали ни боя, ни раздумий о смерти — только лепет огня в каминах да заржавленный скрип флюгеров? Из карельских болотных лесов, где мягко осыпались на землю с елей пушистые комья снега и в каждой сосновой игле отражался полуночный звездный свет? Или, может быть, из Вселенной? Меж Колькой и вечностью в этот час не было ни преград, ни каких-нибудь расстояний. Вселенная начиналась тут же, над головой, а под ногами непрочно чувствовался земной шар. Он вертелся, летел сквозь космическую поземку по недоступным воображению орбитам, и, может быть, потому идти по нему было скользко и неудобно.
Они уже находились где-то против Невского устья. Бредя молчаливо за мичманом, Колька думал о том, что в иное время они увидели бы отсюда портовые огни Ленинграда, палубные люстры у корабельных трапов, огнистые строчки иллюминаторов на бортах. А дальше, за портом, уходили бы, наверное, в глубь Невы освещенные линии набережных, меж которыми, поперек, горбились бы, как дуги, цепи фонарей на мостах. И все это сливалось бы в сплошное зарево города — зарево, оживлявшее и залив, и небо, и ночь. В иное время… Сейчас же город лежал во мраке, он сам превратился в ночную дремучую глушь, как превращаются в эту глушь северные берложьи леса, занесенные снегами проселки, оплаканные поземкой стога на околицах деревень.