Очнулся Колька тогда, когда Люська грустно промолвила над самым ухом:
— Хорошо поет… — И с сожалением добавила: — А я не умею так.
— Что? — не понял он. Прислушался: Елена пела о любви молодых, о свиданиях над рекою. Сказал равнодушно, лишь бы что-то ответить:
— Радостная песня.
— Кому как, — вздохнула Люська. — Может, для кого-нибудь она тоже плакучая…
Колька с досадой посмотрел на нее, и девушка испуганно умолкла… Потом Елена пела украинские песни — то раздумчивые, то веселые и разгульные, как сельские свадьбы. Зрители принимали эти песни восторженно, шумно, заказывали новые, просили, гудели, требовали — и Елена, согласно кивая, чтобы успокоить их, пела снова и снова. Один раз беспомощно развела руками, призналась, что тетя Аня не имеет нот, не сможет аккомпанировать. Тогда из темных рядов зала вытолкнули паренька с гитарой. Он упирался, что-то объяснял, но его не слушали, подталкивали к сцене. Елена рассмеялась и, подойдя к краю подмостков, протянула пареньку руку.
Начала петь под гитару, сбилась. Однако не растерялась: о чем-то посовещалась с пареньком, договорилась. Снова начала — и теперь пропела до конца. Когда рыбаки неистово захлопали в ладоши, счастливая, улыбающаяся, она полуобняла смущенного гитариста, показывая, что успех делит с ним поровну. Паренек окончательно смутился, вырвался и под хохот земляков убежал за кулисы.
Лишь около полуночи Елена, наконец, сдала. Выждала тишину и, показав на горло, виновато, словно извиняясь, попросила:
— Не могу больше. Устала.
И тотчас же в зале раздался повелительный голос шкипера «Черноморки»:
— Шабаш! Надо ж и совесть иметь. — И громко добавил из темноты: — Спасибо, дочка!
Рыбаки заглушили его слова одобрительным гулом, аплодисментами. Елена благодарно кивала — за внимание, за ласку, за радушный прием. В глазах актрисы блестели слезы.
Закрылся занавес. Выходили возбужденно и шумно, выплескивая на улицу гомон, впечатления, восторг. Во дворах, что прилегали к зданию клуба, всполошились псы — залаяли, захрипели. Им сейчас же откликнулись чуть ли не все окраины Стожарска.
Выйдя из клуба, Колька столкнулся с Петром Лемехом. Тот был в грязной, замызганной майке, в штанах, перепачканных маслом.
— Люську не видел? — спросил он, тяжело дыша.
— Сейчас выйдет. Ты что, прямо с маяка?
— Ага… Только смену кончил. Бежал, чтобы не разминуться.
«Для важного разговора», — вспомнил Колька слова девушки. Он посмотрел на Петра, потом расстегнул рубаху, стащил с себя и протянул другу.
— Надень. А то вид у тебя…
Лемех заколебался, но, в конце концов, согласился:
— Ладно, давай. Вид у меня, действительно, керосиновый.
Домой возвращались гурьбой: Елена с Анной Сергеевной и учителем, шкипер со своей старухой, добрый десяток соседей-попутчиков. Говорили все о том же: о концерте. Благодарили Елену и Анну Сергеевну, расспрашивали молодую женщину о ленинградской жизни, об учебе, о знаменитых киноартистах, с которыми, по мнению рыбаков, Елена не могла не быть знакома.
Полураздетый Колька брел позади всех, не прислушиваясь к общему разговору. Он все еще находился под впечатлением голоса Елены. Удивленному Иволгину соврал, что нечаянно разорвал рубашку и отдал матери, чтобы захватила домой.
Толпа попутчиков постепенно редела. У каждого переулка кто-нибудь останавливался, желал спокойной ночи и, свернув за угол, исчезал в темноте. Колька все время держался в стороне. Когда подошли ко двору Городенко, он едва заставил себя приблизиться, чтобы попрощаться. Но Елена не обратила внимания на его вид: глаза ее смотрели куда-то в ночную степь, в далекие звезды, повисшие в черном небе. Она все еще, видимо, жила концертом, успехом, той радостью, которую доставила людям. И кто знает, какие мысли и желания роились в ней сейчас, какие замыслы возникали в сердце, о каких песнях мечтала она, вспоминая счастливые лица рыбаков. Это была уже не девчонка, замерзавшая в подворотне, а художник, творец, мечтатель, околдованный и плененный властью искусства. Может быть, впервые за многие месяцы Елена вновь обрела спою прежнюю силу, обрела во встрече с рыбаками, ибо сила ее была в таланте, а талант человека познается только среди людей.