Моряки «Черноморки» почти не обращали внимания на слова боцмана. Было в них немало старческого брюзжания, а для стариков, известно, в их молодые годы все казалось краше: и корабли, и люди, и даже ветры. Но все же в этих жалобах Колька улавливал кое-какую правоту. На побережье, действительно, встречались суда грязные и исшарпанные, с застоявшейся тухлой водой на дне трюмов, с палубами, пропитанными мазутом, позабывшими о песке и матросском усердии. Конечно, где-то у берегов Кавказа и Крыма плавали праздничные светлые теплоходы, проносились миноносцы, ослепительные, как пена на гребне волн. Но речь шла не о них. О тех небольших парусниках, что бродили вдоль рыбацких поселков, отстаивались у причалов Стожарска, Хорлов и Скадовска, парусниках, порядок на которых диктовался не кафедральной строгостью корабельных уставов, а любовью к своим суденышкам и к своему делу. Эти суденышки отличались от нарядных лайнеров точно так же, как поношенный Колькин бушлат от парадной адмиральской тужурки.
Там, на больших кораблях, оснащенных богатой техникой, от человека требовались, прежде всего, обширные знания. Они восполняли все иные качества моряка. Здесь же, на парусниках, главное составлял — характер. Тот истинно моряцкий характер, о котором и скорбил сейчас, на старости, боцман. А отсутствие или недостаточность его обнаруживались не так уж редко: в провисших, невыбранных снастях, в небрежно покрашенных мачтах, в тех же покрышках, заменяющих кранцы, наконец, в неуклюжих маневрах судов, когда, не умея повернуть на новый галс при помощи парусов, «марсофлоты-керосинщики», как выражался боцман, торопливо запускали мотор и подгребали себе винтом.
Правда, Колька понимал и другое: что молодежь больше тянется к технике, нежели к прошлым, пусть и добрым традициям; что паруса, несмотря на свою привлекательность, — это уйма потерянного времени, а век требовал быстроты и точности. И хотя Колька сочувствовал боцману, ибо тоже любил паруса, бесконечные жалобы старика чаще вызывали у него улыбку, нежели трогали.
Он улыбался и сейчас, слушая, как боцман, расстроенный черным обрубком выхлопной трубы, ворчал о том, что из матросов шхуны все равно не выйдет ничего путного.
А море все полней наливалось июньским солнцем. Его уже был избыток, и море лениво выплескивало солнце на отмели. Оно искрилось и высыхало на песке. За отмелями начиналась синева ветра, сгущавшая темный, не по-летнему четкий горизонт. Туда, к горизонту, нетерпеливо тянулся тонкий и вздернутый бугшприт «Черноморки».
Незадолго до выхода шхуны на причале неожиданно появилась Елена. Она свободно, как со старыми друзьями, поздоровалась с моряками и затем спросила у шкипера, не разрешат ли ей прокатиться вместе с ними. Она так и сказала — прокатиться, причем с такой подкупающей непосредственностью, что матросы невольно расплылись в улыбках. Будь их воля, они, конечно, немедленно бы согласились — это тотчас же определил Колька. Он искоса посмотрел на шкипера — тот стоял в нерешительности, растерянно морща лоб.
Колька догадывался обо всем, что происходило в душе старика. Как большинство моряков, шкипер не был религиозным; но так же, как большинство моряков, верил в дурные приметы. Выход в рейс в понедельник, крыса, сбежавшая с корабля, деньги, приснившиеся с четверга на пятницу, и многое другое — предвещало беду. И прежде всего — женщина на корабле. «Если баба на борту — быть на дне, а не в порту»; «Баба у мачты — не жди удач ты»; «Женщина в море — накличет горе», — эти нехитрые поговорки слыхал шкипер тысячи раз, с самого детства. Будь сейчас перед ним кто-нибудь из стожарских девчат, уж он нашелся бы что ответить! Слыханное ли дело: такое просить! Но трудность положения в том и заключалась, что на причале стояла и ждала ответа не своя, не рыбачка, а приезжая актриса, племянница учителя Городенко.
Шкипер обернулся, напрасно ища поддержки в глазах матросов: те даже не смотрели в его сторону. Не нашел он ее и у боцмана: тот попросту отвернулся, видимо опасаясь не совсем добродушных шуток команды. Еще, чего доброго, высмеют перед девчонкой, ославят. Они такие, от них всего ожидать можно!
Когда молчание стало, наконец, неприличным, шкипер как-то жалко и беспомощно кивнул Елене.
— Ладно, чего уж там… — И уже потом, чтобы загладить неловкость, добавил: — Красивый ты человек. Может, и верно, принесешь удачу нашим парусам.
Еще никогда матросы не работали с такой сноровкой. Швартовы были отданы вмиг. Кранцы завалены и уложены вдоль борта. Мотор стремительно набирал обороты, увеличивая ход. Казалось, «Черноморка» сама рвалась к горизонту, туда, где гуляли ветры и где можно было, наконец, вступить под новые паруса.