— Колька, милый, не надо…
Он не слыхал, не улавливал шепота любимой. Тогда женщина властно взяла его голову и притянула к своим губам. И Колька почувствовал, как эти губы дрогнули и вдруг странно ожили, обволакивая все его существо непонятной влекущей одурью.
— Не надо, — уже просила Елена, и теперь в ее голосе не было прежней веселости. Она хотела и не могла оттолкнуть Кольку, снова искала его губы и снова, в который раз, повторяла: — Не надо…
Наконец, оттолкнула, распрямилась и села, неровно дыша. Ласково-виновато, словно боясь обидеть его опять, промолвила:
— Не надо, милый… Пойми, я была мужественной слишком долго.
Сел и Колька. Но вскоре снова обнял женщину и, удерживая на руках, точно ребенка, склонился над ее лицом, над ее большими глазами, отзывчиво-любящими и родными.
— Ты не хочешь быть моей женой?
— Хочу, — ответила Елена просто. — Но не здесь и не так. — Она нежно поправила сбившийся Колькин чуб, провела рукой по его голове. — Прижмись щекой, — приказала тихо. — А теперь слушай… Девчонка, замерзавшая в подворотне, любит тебя. У нее не было праздника любви — так случилось. Но у тебя он должен быть обязательно — это желание девчонки… В комнате, полной цветов. В музыке. В ласке. И чтобы блузка расстегивалась не нечаянно — девчонка сама расстегнет ее для тебя… А утром, когда ты уснешь на ковре, растянувшись, как первобытные предки, девчонка опустится рядом с тобой, положит твою голову в колени и споет свои самые лучшие песни. Может быть, Песню синих морей.
— А откуда девчонка ее узнает? — спросил Колька.
— Я подарю эту песню ей.
— Только песню?
— Что же еще?
— Все. Руки, губы, волосы, колени, в которые она положит мою голову!
— Что же останется от девчонки? — рассмеялась Елена.
— Комната, полная цветов, — ответил он.
Женщина благодарно прижалась к Кольке. А он, ощущая на горле ее близкое дыхание, глухо, но горячо промолвил:
— Все будет так, как хочет девчонка. Но с нынешнего вечера ты все равно — моя жена. Навсегда, слышишь? Ты можешь просить всего, чего хочешь. Даже требовать — это право жены. Я сделаю для тебя все! Хоть сейчас!
— Сейчас? — улыбнулась Елена. — Ну что ж, тогда застегни мне, пожалуйста, блузку…
Всю обратную дорогу держались за руки. То и дело Колика привлекал Елену к себе, и она, шутя отбиваясь, в конце концом затихала, просила: — Поцелуй меня… — И когда Кольки склонялся к ней, изумленно повторяла: — Мальчик мой! Муж мой негаданный…
У дома Городенко прощались долго, наивно-трогательно. Расходились, торопливо возвращались вновь, говорили друг другу удивительные слова. Когда, наконец, за Еленой закрылась дверь, Колька знакомым путем пробрался в сад учителя: ему хотелось увидеть, как зажжется свет в угловой комнате. Но свет не зажегся. Прождав напрасно минут двадцать, Колька перелез через ограду и очутился в глухом окраинном переулке. Домой идти не хотелось: разве мог он уснуть в эту ночь! Тишина комнат, мерное похрапывание отца за стеной, равнодушное постукивание ходиков — оскорбили б его. Он не мог так быстро и сразу расстаться со звездами, с теплынью ночи, с шуршанием и запахом трав: они были свидетелями его встречи с Еленой. В них как бы продолжалась и все еще жила эта встреча, а Кольке хотелось, чтобы она продолжалась бесконечно. «Пойду на маяк», — решил он.
Маяк гудел в ночи нервно и напряженно. Неровный, пульсирующий звук дизель-динамо, жужжание фонаря наверху башни сливались в низкий однообразный гул, в котором чудились натруженность и усталость. Луч маяка дымился над морем. В нем вспыхивали, точно сгорая, ножные бабочки. Они устремлялись навстречу свету и умирали на выгнутых линзах, покрывая их матовым толстым слоем. Сквозь этот слой огонь маяка казался пепельно-серым.
Колька справился у мотористов о Лемехе и по крутой винтовой лестнице поднялся в башню. Здесь было жарко и гулко, душно от тесноты, от горячих стекол и металла, от запаха резиновых прокладок и перегретой смазки. Лемех с трудом перебарывал дрему, следя за работой установки не столько глазами, сколько на слух. Он искренне обрадовался приходу Кольки: вдвоем коротать ночь и легче, и веселее.
— Светишься ты, чисто медяшка надраенная, — усмехнулся Петро, наклоняясь к Кольке, чтобы пересилить шум фонаря. — Хоть на кручу заместо маяка ставь. С гулянки?