Так Уилла Кэсер нашла свою тему. Ироническим образом высшую из многих своих литературных наград — Пулицеровскую премию — она получит за роман далеко не самый сильный («Один из наших», 1922) и трактующий сюжеты, связанные с Первой мировой войной, усвоенные писательницей из вторых рук (батальные сцены, как ревниво и едко заметит Хемингуэй, откровенно заимствованы из кино). Не склонная оправдываться, она пояснит: «Репортер может с одинаковым успехом писать обо всем, что видит, писатель покажет лучшее, на что способен, только работая с тем, что отвечает объему и характеру его глубочайших симпатий».
Помимо темы, Кэсер нашла свой стиль. Дотошная описательность, ассоциируемая часто с литературным реализмом или натурализмом в духе Драйзера, ей претит. «Легкое прикосновение кисти художника ничего общего не имеет со старательностью декоратора витрин в универмаге, — говорила она, — текст должен быть прост, экономен, подобен прозрачному воздуху прерий». Когда в романе много воздуха, в нем возникает самое ценное — «тон, скорее угадываемый ухом, чем слышимый». В «Песне жаворонка», кстати говоря, ей самой не нравились длинноты, рыхлость композиции, избыток подробностей. Она правила и сокращала текст, готовя переиздания, но, похоже, это было сражение с самой собой: требовательному художнику противостоял «вспоминатель» и никак не желал сдаваться.
Воздухом прерий Уилла Кэсер приезжала дышать до тех пор, пока в Ред Клауде жили остатки семьи. Иной раз говорила, что готова осесть на земле, но нет, никогда не оставалась — уезжала, убегала, пугаясь одиночества и изоляции и… унося их в себе. На Рождество 1931 года она приехала в последний раз (к этому времени уже умерли мать и отец), отперла старый дом, провела в нем несколько дней и вернулась в свою роскошную квартиру на Парк-авеню в Нью-Йорке. В отличие от Гертруды Стайн и младших современников-экспатов (того же Хемингуэя) она никогда не уезжала из Америки надолго. Но с противоречивым переживанием ностальгии и отчужденности, принадлежности месту и ничему-не-принадлежности была слишком хорошо знакома и больше всего в жизни ценила независимость, личную автономию, недоступность для публичной лести и критики.
Городок Ред Клауд сегодня стал по сути музеем Уиллы Кэсер: с 2017 года здесь находится Национальный центр ее имени. В доме, где прошло ее детство, сохранились мебель и бытовые мелочи, вроде будильника и кофемолки, их показывают туристам. Сохранилась комнатка на чердаке — непритязательное на вид место силы, откуда взмыл жаворонок немалого литературного таланта (аутентичные обои закрыты плексигласом, так как слишком много охотников отодрать кусочек на память). А похоронена Кэсер далеко от этих мест, в Нью-Гэмпшире. Для надписи на могильном камне выбраны слова из «Моей Антонии», описывающие первую встречу с прерией: «Это и есть счастье: раствориться в чем-то огромном и Вечном».
ЧАСТЬ I
Друзья детства
I
Доктор Говард Арчи только-только вернулся после партии в бильярд с евреем-портным и двумя коммивояжерами, которым привелось заночевать в Мунстоуне. Клиника располагалась в здании, которое называлось Дьюк-Блок, на втором этаже, над аптекой. Ларри, слуга доктора, предусмотрительно зажег верхний свет в приемной и двойную лампу с зеленым абажуром на столе в кабинете. Слюдяные стенки угольной жаровни светились, и в кабинете было так жарко, что доктор, придя, сразу открыл дверь в смежную комнату — маленькую неотапливаемую операционную. Чопорная обстановка приемной с ковром на полу отчасти напоминала провинциальные гостиные. В кабинете полы были истертые, некрашеные, но в целом он выглядел уютно, особенно зимой. Письменный стол — большой, сработанный на совесть; бумаги на нем лежали аккуратными стопками, придавленные стеклянными пресс-папье. За печкой стоял большой книжный шкаф, от пола до потолка, с двумя застекленными дверцами, заполненный разноразмерными и разноцветными книгами по медицине. Самую верхнюю полку занимал длинный ряд, тридцать-сорок томов в одинаковых темных картонных переплетах с мраморным узором и дерматиновыми корешками.