Когда они поднялись наверх, Максина решительно плюхнула свою сумку рядом с чемоданом Долли в одной из двух комнат. Макамер посмотрел на Датчера.
— Мы занимаем все западное крыло, — заявил Датчер и направился в другую комнату.
— Послушай, — сказал Макамер, двинувшись следом за ним. Предполагалось, что для меня и Долли это будет большой праздник. Она живет в доме, где мать каждый вечер возносит молитвы во спасение души своей заблудшей дочери.
В комнату вошла Долли. Бросив взгляд на мужчин, она захихикала.
— Иди потолкуй с Максиной! — гаркнул Макамер, свирепо глядя на Датчера.
— Я понимаю свой долг, — сказал Датчер и направился в соседнюю комнату.
Максина сидела на краю кровати, сложив руки на коленях и устремив взор в потолок.
— Послушай, меня, старуха, — начал он.
— Не смейте надо мной издеваться.
— Я устал, — продолжал Датчер, — и я над вами не издеваюсь. В Европе началась война. Я сдаюсь. Во второй комнате две кровати. Обещаю, что не прикоснусь к вам. Ради Макамера и Долли…
— Пусть Макамер побудет джентльменом, — громко заявила она. — Хотя бы одну ночь.
Датчер вернулся в другую комнату.
— Максина советует Макамеру хотя бы одну ночь побыть джентльменом, сказал он и снял ботинок. — А я собираюсь спать.
Долли поцеловала Макамера. Она повисла на нем, обняв за шею, а Датчер принялся аккуратно ставить ботинки под стул, превратив это простое занятие в довольно длительную процедуру. Затем Долли подошла к Датчеру и чмокнула его в щеку.
— Теперь я вижу, что ты пользуешься у девиц потрясающим успехом, сказала она и ушла в другую комнату.
Макамер и Датчер переоделись в пижамы и потушили свет. Макамер лег в постель, а Датчер подошел к дверям девичьей и объявил:
— Последние новости! Макамер поклялся, что не будет меня домогаться. Покойной ночи.
Женщины рассмеялись, Макамер взорвался хохотом, его поддержал Датчер. Некоторое время обе комнаты вибрировали от общего веселья. Наконец Датчер тоже забрался в постель.
Где-то вдали на темной улице Сан-Диего мальчишка-газетчик кричал о том, что Англия объявила войну.
Датчер лежал в постели и смотрел в темный потолок, слушая, как то усиливаются, то вновь затихают крики мальчишки газетчика. Мысли о войне, которые весь день удерживались внутри его алкоголем, быстрой ездой и смехом (так льва на арене цирка сдерживает бич дрессировщика) наконец, обрушились на него в полной мере. Польский кавалерист уже лежал мертвым, с открытым от удивления ртом на пыльной польской дороге, а рядом с ним валялся его мертвый конь. Немецкий парень в бомбардировщике держал курс на базу, повторяя: «Я сделал это ещё раз. И ещё раз возвращаюсь домой».
— Это все ради Долли, — послышался с противоположной стороны разделяющего их кровати неширокого черного провала голос Макамера. Голос как всегда звучал резко, скрипуче, но на сей раз в нем слышались и печальные нотки. — Мне, в общем, все равно, но она, как сумасшедшая, стремится урвать каждый час. Тебе очень хочется спать, Ральф?
— Нет.
— Долли хочет успеть получить все. Всё, что можно. Она ненавидит сон, и держится за меня обеими руками. Долли скоро умрет.
Датчер слышал, как вздохнул Макамер, и как негромко скрипнули пружины его кровати. Мальчишка-газетчик кричал уже довольно близко от отеля.
— Она очень больна, — продолжал Макамер. — И врачи не могут её вылечить. У Долли болезнь Брайта. У бедняги немеют конечности, ей кажется, что её глаза выпадают из орбит, а уши… Поэтому она и принимает таблетки. Никому кроме меня Долли ничего не говорит. Её семья ничего не знает, её босс…
Датчер, весь напрягшись, лежал на спине и смотрел в темный потолок.
— Я не люблю её, — сказал Макамер твердо, но не очень громко. Конечно, я говорю ей, что люблю, но… У меня есть другие женщины… Но я говорю, что люблю, и она цепляется за каждый час.
— Шшш… — остановил его Датчер, — …не так громко.
— Неужели я и сейчас кричу? — изумился Макамер. — Неужели мой голос можно услышать через стену? Ты опечален, Датчер?
— Да.
— А она ведь началась как-то забавно, правда? — спросил Макамер.
— Да, мы ничего не почувствовали, — ответил Датчер. — Ты ждешь шесть лет, что она вот-вот начнется. Если где-то раздастся выстрел, ты говоришь себе: «Ага, вот оно». Но ничего не происходит. Ты каждый день ждешь и читаешь газеты, но когда война начинается, ты ничего не ощущаешь. Мы все ощутим позже. Гораздо позже…
— И что ты теперь намерен делать?
— Я намерен спать, — со смехом ответил Датчер.
— Спокойной ночи, — сказал Макамер.
— Спокойной ночи.
Бомбардировщик идет на посадку и парень, скорчившись в кресле пилота смотрит вниз, чтобы проверить, вышло ли шасси, а он, Датчер, собирается на вшивый мексиканский ипподром в обществе жиреющей гражданки Соединенных Штатов, затянутой в отороченный мехом рыжей лисы костюм. Самая юная лошадь в скачках будет не моложе девяти лет. На ипподроме соберется множество голливудских типов с яркими косынками на шеях, обязательно в темных очках и в ботинках из лосиной кожи. Типов будут сопровождать их агенты и победительницы разнообразных конкурсов красоты. Изнемогая от страшной мексиканской жары, они станут сорить своими шальными деньгами. Говорить они будут только о сексе и долларах, все время повторяя как припев: «Колоссально, потрясающе, на него в этом году спрос, и он обошелся „Метро“ не меньше, чем в миллион». Но война уже идет. Идет она и для этих беспечных, легкомысленных бездельников. И я, несмотря на войну, останусь в Голливуде, закончу, если хватит сил «Полуночное убийство». Мне предстоит стерпеть и все те Полуночные убийства, которым ещё предстоит увидеть свет. Книги я писать не стану. Всякая честная книга несет в себе критику. Я не хочу истязать себя критикой этого несчастного, развращенного, измученного и бьющегося в агонии мира. Позже… Время для критики наступит позже…
Мальчишка-газетчик вопил под самыми окнами.
И вот я нахожусь здесь, в номере отеля в обществе нелюбимой, умирающей девушки, у которой украли её час; в компании сценариста, который подобно неприкаянному бродяге слоняется от студии к студии и с выражением профессионального попрошайки умоляет предоставить ему работу. В соседней комнате расположилась хиромантка, которую можно было бы купить на ночь тройкой комплиментов и десятью минутами вежливого флирта. Непостоянный, ревнивый, эгоистичный, с постоянно меняющимся настроением мир. Мир, который, в конечном итоге, так и не добился успеха.
— Англия… Англия… — долетал сквозь окно колеблющийся в ночном ветре мальчишечий голос.
Мне должно быть стыдно, думал Датчер. Я встретил трагический час в печальном и нелепом обличье. Настало время для свершения благородного и значительного поступка. Кто и что может дать мне возможность совершить поступок благородный и значительный?
— Мне хотелось бы поговорить со всем Европейским континентом, — громко сказал Датчер.
— Что? — пробормотал Макамер.
— Ничего, — ответил Датчер и подтянул одеяло к подбородку. — Ты знаешь, что я намерен сделать?
— Что?
— Я намерен жениться. Мы с супругой станем жить на ферме, выращивая кукурузу, пшеницу и виноград. Зимой мы будем следить за тем, как падает снег, и станем забивать свиней. Одним словом, мы найдем себе занятие на все четыре времени года. На некоторое время я хочу включиться в вечный круговорот природы.
— Валяй, включайся, — сказал Макамер. — А мне как раз снилось, что Мервин Лерой предлагает мне сногсшибательную работу. И это не плохо, это не плохо, не плохо… — конец фразы растворился в воздухе.
— В вечном круговороте все четыре времени года, — сказал Датчер так, словно обкатывал слова на языке. — Четыре времени года… — повторил он и закрыл глаза.