И все кузни обойдёт, а воротится некован.
По родным, вишь, истомились. Так увидим их, неш’?
Манят «козанька, козанька!»,
а приманят, — «волк тебя съешь!».
НЕКЛЮЧИМОВ. Вот видишь, старик, вот видишь, — это ты мне — мне! — следователю государственной безопасности! А пусти тебя в костромскую сторонушку? — что ты там расскажешь? Кто захочет после твоих рассказов в колхозах работать? Ну, скажи по-честному, ведь верно?
КУЛЫБЫШЕВ. Да оно конечно…
НЕКЛЮЧИМОВ. Вот какие дела, сам понимай. Выпускать тебя, старик, нельзя! Не за то тебя сажают, виновен ты там, не виновен, изменил ты, не изменил, — ты видел, понимаешь? видел! А что тут напишут в протоколе — разницы нет. (Пауза.) Вот и выбирай. Подпишешь сейчас — поедешь в лагерь, будешь работать, пайку получать кило, — смотришь и дотянул десятку, и вернулся к старухе. А не подпишешь — мне выговор, да у меня уж их хватает, я привык, а тебя передадут другому следователю, заморят тебя в карцере, да на трёхсотке, да без горячего, — на четвереньках приползёшь: дайте протокол, подпишусь!.. Так пожалей ты сам себя, (несёт ему протокол и ручку) царапай, старик, царапай. «Я был завербован американской разведкой».
Кулыбышев трёт голову. Подписывает, шевеля губами.
Свет гаснет. Мотив мельницы. Свет.
Та же камера. День. Кусочек яркого неба над намордником слепыша. Общее освещение серое. Кончается «обед»: выпили жижу из «тушёночных» консервных банок и теперь едят зерно — ложек нет, и кто стряхивает его из опрокинутой банки в рот, кто выбирает пальцами. Особой методичностью в поедании зерна выделяется Хальберау, который невозмутимо занят едой до самого конца картины.
Ещё занавес не полностью раздвинут, а уже несётся ожесточённый спор, отвлекающий арестантов даже от драгоценного обеда. Спорят не просто с азартом, но с душевной болью. Кроме отмеченных реплик, следующих со стремительностью стрельбы, — ещё и гудят друг с другом. Обороняясь от всех, как загнанный волк, Рубин сидит в углу, механически пытается есть. Но ему не до еды.
Из-за спора остаётся незамеченным впуск в дверь Болоснина. Он порывается сперва поделиться впечатлениями, потом вслушивается в спор и разъяряется.
Сначала все сидят, потом постепенно встают и вскакивают, и только немец и итальянец снизу наблюдают поражённо русский спор.
ПЕЧКУРОВ. Да Лев Григорьич, вы в колхозе отродясь не были!
РУБИН. Был!
ТЕМИРОВ. В качестве корреспондента?
КЛИМОВ (подходя к Рубину всё ближе). Что вы думали? Нет, что вы думали, когда уничтожали крестьян?
РУБИН (кому-то другому). Зато у нас метро — лучшее в мире!
ТЕМИРОВ. Показуха! Во всём показуха, «подпорки деревянные, железные мосты»!
ДИВНИЧ. Да советские люди нищие! В Европу приедут — готовы с прилавка стащить!
ПЕЧКУРОВ. Что получает на трудодень колхозник? На трудодень?
РУБИН. Значит, организация труда плохая!
ПЕЧКУРОВ (кричит). На фуя мне ваша организация? Вы мне землю дайте, я без вашей организации!..
ДИВНИЧ (наступает). У вас разруха! себестоимость безумная! магазины пустые!..
РУБИН. Жизнь только стала налаживаться, война помешала!
КУЛЫБЫШЕВ. Вали волку на холку! Война!
КЛИМОВ. Где налаживаться? В тридцать девятом по всей стране за хлебом тысячные очередя — тоже война помешала?
ГАЙ. Вы зачем Украину голодом задушили? Тоже война?
РУБИН. Вы сами себя задушили! Хлеб по ямам гноили!
ГАЙ. Да не сеяли!
РУБИН. Так надо было сеять!
ГАЙ. Для кого?! А блокаду зачем делали? (Кричит камере.) Тише! Друзья! Кто знает блокаду на Украине в тридцать первом году? Приходит в дом комсомольский пост и не даёт воды набрать из собственного колодца! Скотина непоенная подохла! Сестрёнка маленькая умерла!
ДИВНИЧ. В двадцатом веке вернулись к рабскому труду!
РУБИН. Я не могу всем сразу отвечать! Дайте мне сказать! (Вырывается на середину камеры, говорит во все стороны, ибо кругом враги.) Какая страна нам досталась в наследство?!..
ВОРОТЫНЦЕВ (встаёт). А какая?
БОЛОСНИН (от двери, яростно). Так надо было клопов сперва уничтожить, а потом революцию делать!
РУБИН (мечась серединою камеры). Безумные люди! Когда — потом? Когда — потом? Десять тысяч лет насчитывает человеческая история, и никогда в ней не было справедливости!! Рабы, доведенные до отчаяния, поднимались за Спартаком и Уотом Тайлером, в медных бунтах или в соляных, то штурмом Бастилии, то в коммунах Мюнстера и Парижа. Чаще они погибали, ещё не выпрямясь с колен, редко дотягивались до власти, ещё реже удерживали её, — но никогда им не удавалось воплотить великую мечту о земной справедливости! Потому что были слишком доверчивы ко вчерашним угнетателям! слишком милосердны к своим врагам! Потому что с сомнением и робостью они вступали на путь террора и диктатуры. и вот, когда наконец впервые за много тысяч лет выбилась и вызрела непобедимая наука революции! когда выработана неуклонная тактика диктатуры! когда учтены все ошибки всех революций истории и эта тактика впервые победила! когда новый мир, вырастающий на десятки столетий…