С т р у ж к и н. Никак не могу отыскать свою Прекрасную Даму.
Нина выпила рюмку.
Неудобно, одной…
Н и н а. Я тебя очень люблю, мой мальчик…
С т р у ж к и н (после паузы). Я тоже… всех вас, Кадминых… люблю…
Н и н а. Это плохо, когда всех сразу… любят.
В кабинете.
Ч е р н о м о р д и к. Понимаю, понимаю… Это брат Кадмина.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Николенька.
Ф е д о р. Умер в младенческом возрасте.
В а л е р и й. А вот эта…
Ч е р н о м о р д и к. Женщина…
В а л е р и й. Ну да, женщина эта кто?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Это моя мама. Жена Кадмина, Варвара Сергеевна. Дочь земского врача, раннее замужество. Постоянная бедность, долги, переезды, смерть детей. Горькая-горькая жизнь. Она ведь отца только на год пережила.
М а р и н а. Говорят, и характер у нее был тоже не из легких.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Удивительно, но образ матери у меня даже как-то стерся в памяти… А вот эти четыре кресла… Полюбуйтесь ими… О, это не простые гарднеровские кресла. Это Алексей Максимович. Это Александр Николаевич. Это Антон Павлович… Мы их так и зовем, эти кресла. Просто по имени-отчеству. Мол, ножка что-то у Александра Николаевича шатается… (Засмеялся чуть смущенно.)
Ф е д о р. А вот над книжным шкафом портреты — Пушкин, Гончаров, Салтыков-Щедрин. Рамки отец собственноручно сделал.
Ч е р н о м о р д и к. Я как-то тоже из спичек модель броненосца «Потемкин» начал делать. Мой охламон поджег — спички вспыхнули, и тю-тю…
М а р и н а. Да вы просто Нерон, Валерий.
В а л е р и й (исподлобья посмотрел на Марину). А вообще это все зачем? Все это? Музей?..
Ч е р н о м о р д и к. Даты…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Нет, нет… молодой человек задал искренний и серьезный вопрос. Дело в том… юный мой друг… что память о великом свершении, о подвиге должна всегда гореть в следующих поколениях. В вас, например. И важно ведь, как относиться к этой памяти; как к отмершей реликвии или как к примеру в жизни. В моей жизни, в вашей… юный мой друг. Учиться у него…
В а л е р и й. А он что? Только одни письма написал…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (снова пытается найти слова). Да, он писал только письма. Письма к давно умершей женщине. И писал их давно умерший человек. (Почти себе.) Что в этом? «Что в имени тебе моем…»
Ч е р н о м о р д и к (пытаясь прийти на помощь). А вот кто интересно главнее был — Гончаров или Салтыков-Щедрин? Они ведь генералы были.
З и н а и д а И в а н о в н а (появляется как из-под земли, довольно настойчиво). В столовую прошу, в столовую, к столу… Все подано… Остынет… (Выпроваживает всех за дверь.)
Те рассаживаются за столом, перебрасываясь обычными междометиями, но невольно прислушиваются, что происходит в другой комнате. А там Антон Евлампиевич тяжело опустился в кресло и закрыл глаза.
Антон Евлампиевич, может, липового отвару… Антошенька, Антошенька, солнышко мое…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Теперь меня уже вернее называть белоснежка. (Провел рукой по седым волосам.)
З и н а и д а И в а н о в н а (притулилась рядом с ним). Что же будет, коли музей закроют? А?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (тихо). Беда будет… (Погладил ее по голове.) Беда…
В столовую входит В и к а, очень хорошенькая, модная семнадцатилетняя девушка. Смотрит на Валерия и буквально застывает.
В и к а. Ой…
Ф е д о р. Кстати, надо здороваться.
В и к а. Неужели это вы? Сам Валерий Черномордик в нашем доме. Потрясно…
М а р и н а (Черномордику). Оказывается, ваша фамилия знаменита. А что значит «сам»?
В и к а. Да ну тебя, мама. Мне теперь все ребята будут завидовать — капитан хоккейной молодежной был в нашем доме…
Ф е д о р. В некотором роде он будущий твой родственник.
Входят А н т о н Е в л а м п и е в и ч, за ним З и н а и д а И в а н о в н а. Он снова взял себя в руки и снова, кажется, заполнил собой всю комнату.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неужели ты забыла, Виктория?
В и к а (смотрит на Валерия). Все о’кей, дедушка…
Ф е д о р. Прекрати этот жаргон улицы Горького.
М а р и н а (мужу). Ты что, хочешь воспитать кисейную барышню?