17/29 марта в семь часов вечера великий и всемогущий Сперанский, главный имперский секретарь, а на самом деле первый министр и, быть может, даже единственный, явился к Императору и хотел по своему обыкновению сразу войти в кабинет. Однако же ему было сказано: «Милостивый государь, так нельзя, надобно доложить». Сперанский, как говорят, выказал на сие большое удивЖние. О нем доложили, он вошел. Приема дожидался и министр культов князь Александр Голицын2; пробило восемь часов, девять, десять; Сперанский не выходил; князь не понимал, чем объяснить столь долгую аудиенцию. Наконец около одиннадцати часов Сперанский вышел. Ничего не подозревавший князь в ту минуту, когда открылась дверь кабинета, громко сказал: «Ах, г-н Сперанский, сколько вы заставили ждать меня сегодня!» Тот ничего не отвечал. Князь подошел ближе и увидел его в страшном волнении и вне себя до такой степени, что принужден был помочь ему уложить бумаги в портфель. Потом Сперанский подошел к зеркалу, поправился, отер глаза, в которых стояли слезы, и, пожав князю руку, произнес: «Прощайте, князь!» — таким тоном, словно говоря: «Навсегда!» Он беспрепятственно уехал и направился к Магницкому3, первому чиновнику его канцелярии, своей правой руке и ближайшему другу; там он узнал, что его арестуют, а в доме его уже все опечатано. «Как, уже?» — удивился Сперанский и велел ехать домой, где находились санкт-петербургский военный губернатор Балашов4 и министр полиции5, занятые опечатыванием всех бумаг; именно они прислали Императору пакет с документами во время сего страшного разговора. Наложение печатей продолжалось до трех часов утра. У ворот его ждала кибитка (простой крепкий экипаж, который употребляют люди молодые или те, кто бережет деньги); он сел вместе с полицейским офицером, и кучер погнал в Нижний Новгород — губернию на берегах Волги среди прекрасной местности, отстоящую на 250 лье (приблизительно) к юго-востоку от столицы; там находятся имения Сперанского, а губернатор6 принадлежит к числу его друзей. Его видели на дороге в сюртуке со знаками орденов Св. Анны и Св. Александра Невского. Кажется, ему сохранены чин тайного советника и жалованье; он вдов, жена его была некая Стивене7, оставившая ему дочь8; теща 9 также живет с ним. Император велел заверить их в своем благоволении и покровительстве, позволил им следовать за опальным и даже прислал для них 6.000 рублей на переезд. Подобным же образом обошелся он с г-жой Магницкой 10, которой подарил карету и 2.000 рублей.
На следующее же утро по всему городу разнесся вопль об измене, проданных секретах и т. д. и т. д. Я уж не знаю, чего только не говорили. Несмотря на тайну разговора с глазу на глаз, кое- что все-таки просочилось; полагаю за достоверное, что Император показал Сперанскому какие-то ужасные бумаги и сказал ему: «Объяснитесь без уверток, я хочу, чтобы вы защищали себя»; после сего он предоставил ему выбор: идти под суд или добровольно в ссылку, и Сперанский избрал самое благоразумное, что само по себе есть прямое признание. Вся Империя будет теперь жужжать об этой истории; за двести верст отсюда говорят уже, что сорок человек пошло под кнут, но совсем не те, кто того заслуживал. Все теряются в догадках: это единственное, что остается при отсутствии судебного расследования, которое отнесено к ведению полиции. <. .) Страна, где дело о государственной измене начинается с военного губернатора и заканчивается разговором наедине между Императором и виновным, представляется мне более далекой от цивилизации, чем ирокезы. Император достаточно осведомлен по опыту иностранному об опасности современных теорий и германской философии: Сперанский и Магницкий были оными пропитаны, но в совершенно особливом роде. Первый — дурной политик, сторонник новшеств, конституционист до мозга костей и великий враг всяческих наследственных привилегий; скопированный до последней запятой с Франции Государственный Совет явился его творением, равно как и проект прелестной конституции, о коей я уже имел честь в подробностях докладывать Его Величеству. Впрочем, Император, хотя и сам не чуждый сих новшеств, поколебался и не стал подписывать оную. Inde irae! [81] Сперанский хотел вынудить его, собрать вокруг себя партию и т. п.; полагаю, в некоторых письмах он с излишней сме- лостию выражался об Императоре. Вот, если не ошибаюсь, все его преступление (не столь уж, как видите, великое!). Но правда ли, что ради достижения своих целей он сносился с Парижем? Я поверю сему, когда об этом будет сказано самим Императором или судом. Вместе с тем осмеливаюсь полагать, что если преступление его и толико мало, как я сказал вначале, оно все-таки ни в коей мере не может быть прощено.