Г.С. Мусикийский. Семейный портрет Петра I. 1716–1717 гг.
В браке рождаются дети, но они не живут долго. Царевны Наталья Петровна и Маргарита Петровна не прожили и года. Затем родился долгожданный сын Петр Петрович (через 12 дней после того, как София Шарлотта родила Петра Алексеевича). С тех пор Екатерины спешит сообщить своему «старику» (прозвище Петра I) новости о «Шишечке» (прозвище Петра-младшего).
«Доношу, – писала Екатерина в августе 1718 года, – что за помощию Божиею я с дорогою нашею Шишечкою и со всеми в добром здоровье. Оный дорогой наш Шишечка часто своего дрожайшего папа упоминает, и при помощи Божией в свое состояние происходит и непрестанно веселится мунштированием солдат и пушечного стрельбою».
А позже намекает: «в другом своем писании изволите поздравлять именинами старика и шишечкиными, и я чаю, что ежели б сей старик был здесь, то б и другая Шишечка на будущий год поспела!»
Несмотря на то что младший брат Петра Петровича Павел умер, прожив всего один день, Петр считал, что продолжение его рода обеспечено, поэтому, когда вскрылся заговор царевича Алексея, царь, не колеблясь, казнил старшего сына. Но бедный Шишечка умер через три месяца после казни старшего брата, и ближайшим кандидатом в наследники стал Петр Алексеевич. В том же году родился последний ребенок Петра – царевна Наталья Петровна, но ее появление на свет не могло утешить отца.
15 ноября 1723 года Петр I опубликовал манифест, в котором оповещал всех своих подданных, что «по данному ему от Бога самовластию» намерен увенчать супругу императорской короной, так как она «во всех его трудах помощница была и во многих воинских действиях, отложа женскую немочь, волею с ним присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче в Прутской кампании с турки, почитай отчаянном времени, как мужески, а не женски поступала, о том ведомо всей армии, а от нее, несомненно, и всему государству». Церемония состоялась в Успенском соборе в Москве.
Однако в последние годы между супругами наступает некоторый разлад. Петр I никогда не отказывал себе в коротких интрижках на стороне. Но в 1724 году до него дошли слухи, что такую интрижку позволила себе Екатерина. «Героем ее романа» современники называли Вильяма Монса, камер-юнкера Екатерины, младшего брата Анны Монс, бывшей когда-то первой любовницей Петра. Монса казнили, обвинив в злоупотреблениях, голову казненного выставили публике напоказ на вершине столба.
По преданию, когда Екатерина просила Петра помиловать ее камер-юнкера тот, мучимый ревностью, разбил вдребезги дорогое зеркало и сказал: «Эта вещь составляла лучшее украшение моего дворца, а я вот захотел и уничтожил ее!» Екатерина отлично поняла намек и возразила: «Разве дворец ваш лучше стал от этого?»
Еще одна легенда гласит, что когда Петр вместе с Екатериной проехал в коляске мимо этого столба, чтобы посмотреть на ее реакцию, Екатерина лишь равнодушно уронила: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности!»
Костомаров сомневается в том, что Екатерина действительно вступила в любовную связь с Монсом. Он пишет: «Едва ли возможно допустить, чтоб Екатерина своим коротким обращением с Монсом подала повод к такой ревности. Допустим даже, что Екатерина не питала к мужу столько любви, чтоб такая любовь могла удерживать в ней верность к супругу; но то несомненно, что Екатерина была очень благоразумна и должна была понимать, что от такого человека, каков был Петр, невозможно, как говорится, утаить шила в мешке и провести его так, чтоб он спокойно верил в любовь женщины, которая будет его обманывать. Наконец, и собственная безопасность должна была руководить поведением Екатерины: если б жена Петра позволила себе преступные шалости, то ей пришлось бы очень нездорово, когда бы такой супруг узнал об этом».Но эта легенда, а, может быть, быль, вплотную подводит нас к новой теме: «Нравы придворных петровского времени и место женщины при императорском дворе».
Женщины при дворе
«Свет мой матушка, ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу тем, о чем я просил. <…> Я прошу, пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу – пожалуй, не держи гнева на меня…» – такие записки отправлял Вильям Монс своей возлюбленной (но не Екатерине, он был очень непостоянным молодым человеком и, по его собственным словам, вечно «спутан узами любви»).
Обращаясь к другой своей пассии, он допускал более игривый тон: «Сердечное мое сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, проклял бы тот час, в котором познакомился с тобой. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб».
Такая свобода в обращении с благородным женщинами была немыслима в допетровское время. В московских домах жены и дочери бояр не показывались на глаза никому, кроме домашних; только желая оказать гостю высочайшую честь, хозяин мог позволить жене поднести гостю чарку и поцеловать его в щеку. Любые попытки женщины хотя бы поговорить с мужчиной без приказа ее мужа или отца могли непоправимо испортить ее репутацию.
«Состояние женщин, – пишет австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, посетивший Москву в 1517 и 1526 годах, – самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения».
Еще стороже «соблюдали дистанцию» русские царицы.
«Ни одна государыня в Европе не пользуется таким уважением подданных, как русская, – писал прибалтийский путешественник Рейтенфельс, побывавший в России во времена царя Алексея. – Русские не смеют не только говорить свободно о своей царице, но даже и смотреть ей прямо в лицо. Когда она едет по городу или за город, то экипаж всегда бывает закрыт, чтобы никто не видел ее. Оттого она ездит обыкновенно очень рано поутру или ввечеру. Царица ходит в церковь домовую, а в другие очень редко; общественных собраний совсем не посещает».
Но царь Петр реформировал не только экономику и политическое устройство России. Его новые установления касались мельчайших деталей быта, прежде всего быта лиц, приближенных ко двору. Отныне женщины не только могли, но и были обязаны разделять развлечения с мужчинами. И у кавалеров появилось больше возможностей, для того чтобы «подлипать» – так в XVIII веке называли ухаживание за девушкой. Барышни, в свою очередь, быстро научились «махаться» – подавать веером знаки «галану», т. е. возлюбленному. Появился новый язык, описывающий эти новые, невиданные еще на Руси отношения. П.И. Мельников-Печерский в «Бабушкиных россказнях» писал: «Ах, как любил покойник об амурах козировать… (от франц. causer – болтать, судачить. – Е. П. ) ах, как любил!.. Бывало, не токма у мужчин, у дам у каждой до единой переспросит – кто с кем „махается“, каким веером, как и куда прелестная нимфа свой веер держит».