- Неприятностями?.. Не помню... Знаете, вот однажды она мне сказала... когда я ее попросила... - Она вдруг смущается, - ну, в общем, не рассказывать девчатам про одну историю... А Вера мне говорит: "Ох, устала я от чужих секретов! Ты даже не представляешь, как устала". И такая, знаете, тоска у нее в голосе была, ой, прямо невозможно! Сейчас и то вспомнить не могу спокойно.
Люба отворачивается.
Мне уже многое ясно с этими фальшивыми письмами. Я теперь вижу, как постепенно запутывалась Вера, как все глубже затягивал ее Меншутин в это болото. И росло, росло отчаяние в ее душе. Ведь она все яснее начинала понимать, что вокруг нее происходит. Петля затягивалась все туже. И выхода Вера не видела.
Тем временем, сделав круг по каким-то соседним переулкам, мы возвращаемся к зданию министерства. И обеденный перерыв у Любы тоже подходит к концу.
Мы прощаемся, я благодарю, и Люба с надеждой и удивлением спрашивает:
- Неужели я вам чем-нибудь помогла?
...В конце дня я наношу визит Кате Стрелецкой. И он оказывается самым важным из всех.
Катя, высокая, тоненькая, стремительная, одета как и в первую нашу встречу. На ней потрепанные джинсы и полосатая, похожая на матросскую тельняшку, кофточка. Она курит сигарету за сигаретой, кипит, возмущается и горюет.
- Словечка она про работу свою не говорила. А уж если она не хотела, так тут клещами из нее ничего не вытянешь, из этой дурехи. Я до сих пор успокоиться не могу. Надо же! Так глупо. Так по-идиотски! - она стучит кулачком по колену. - Вот только заладила: "Уйду". Почему "уйду"? А ей, видите ли, тяжело. Целый день за столом с маникюром сидеть тяжело. Поишачила бы она, как я.
В этот момент в коридоре раздается телефонный звонок. Катя мгновенно вскакивает с дивана, чуть не опрокинув стоявшую возле нее пепельницу, и выбегает. Она все делает вот так же порывисто и стремительно, уверен.
- Не туда попали, молодой человек, - слышу из коридора ее энергичный голос. - Да, да. Привет.
Катя вбегает в комнату и неожиданно как вкопанная останавливается на полпути к дивану.
- Слушайте, - говорит она, проводя рукой по лбу. - А ведь я кое-что вспомнила. Как-то вечером я сидела у Веры, и вдруг ее позвали к телефону. Звонила какая-то Елизавета Михайловна. И Верка моя чуть не плача ей говорит: "Ну откуда я могу знать? Вы же видите, я дома... Да никогда этого не было... Ну и выясняйте на здоровье. А меня оставьте в покое". И еще что-то в этом роде. И вернулась расстроенная, конечно. И, по своему обыкновению, ничего не желает рассказывать. Вы когда-нибудь видели такую женщину, которая лучшей подруге ничего не рассказывает? Я ей в шутку говорю: "Что, чужих мужей крадешь? Давай, давай, не теряйся". А она с таким испугом на меня взглянула, будто и в самом деле чужого мужа украла. О господи! Вот вспомнила и расстроилась.
- Так вы ничего больше и не узнали?
- Так и не узнала. А весь вечер приставала. Интересно же, Верке вдруг чья-то жена сцену закатывает.
Вскоре мы с Катей прощаемся.
Но этот телефонный разговор не выходит у меня из головы.
Вечером я рассказываю о нем Вале и Эдику, и в конце концов после немалых раздумий и споров у нас рождается план новой операции.
Дело в том, что Меншутин уезжает в командировку. Причем весьма активно ее добивается. Все это сейчас нам на руку. Если бы он не уезжал, операцию пришлось бы отменить. И это было бы очень досадно.
Нам нужны последние доказательства.
Вернее, последние нужны Эдику. У нас нет и первых.
Эдик же полон азарта и гнева.
- Ты, дорогой, не представляешь до конца социальной опасности Меншутина. Серьезно тебе говорю. Не улыбайся, пожалуйста, - с горячностью объявляет он, сердито блестя своими черными глазами, и начинает загибать пальцы. - Вот, гляди сам, пожалуйста. Разложение государственного аппарата раз. Подрыв доверия к нему со стороны граждан - два. Нравственное калечение людей, всеобщее убеждение, что только обманом, взяткой, обходом закона можно чего-то добиться. Шуточки? - Эдик смотрит на нас с Валей бешеными глазами и, сделав паузу, продолжает: - Или думаете, сотни лет Россию разворовывали и не разворовали, так и сейчас не разворуют?
- Мы именно так и думаем, - серьезно говорит Валя. - По долгу службы.
Но Эдик никак не реагирует на его иронию.
- Что же прикажешь делать, а? Стрелять? - рычит он. - Если больше ничего не действует.
- Только не это, - качаю головой я. - Пока что давай ловить. С поличным. Вот, например, Меншутина. Он едет завтра, это точно?
- Да, - кивает Эдик и нервно закуривает. - У него билет на поезд уже куплен. Отходит в десять тридцать пять.
Я поворачиваюсь к Вале:
- Ты его проводишь. С вокзала звони мне. И я начинаю действовать. Договорились?
Так все на следующий день и происходит.
В положенный час звонит Валя:
- Уехал. Вагон семь. Между прочим, в девятом вагоне едет Жанна.
- Ого! - не выдерживаю я. - Сюрприз.
- Не такой уж и сюрприз, - спокойно, почти равнодушно возражает Валя и добавляет: - Этого следовало ждать. Ну, счастливо.
Последние слова его означают, что теперь очередь действовать мне.
И я берусь за телефон.
А еще через час я сижу за столиком в кафе и с нетерпением поглядываю на часы. Что за причуды назначать деловые свидания в кафе! А впрочем, почему бы и нет? К себе в отдел приглашать эту женщину мне не хотелось. Еще меньше желания у меня было идти домой к ней и снова попадаться на глаза той злобной старухе. Так что, пожалуй, встреча в кафе не такая уж плохая идея.
Но вот наконец с улицы появляется знакомая статная фигура. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как Елизавета Михайловна скидывает у гардероба пушистую шубку и оказывается в строгом темном платье с замысловатым кулоном из черненого серебра на груди. Около зеркала она поправляет двумя руками пышную прическу и спокойно, с достоинством проходит в небольшой зал, оглядывает его и направляется в мою сторону.
Я встаю, подвигаю ей стул и заказываю подошедшей официантке кофе и пирожное.
- Извините, Елизавета Михайловна, - говорю я, - что вынужден был вас побеспокоить.
- Пожалуйста.
- И за выбранное место для встречи. Но хотелось...
- Это лучше, чем если бы вы пришли ко мне домой, - сухо перебивает она меня.
- Вот и я так думал. А дело в следующем. Открылись новые обстоятельства, которые требуют уточнений. И в связи с отъездом Станислава Христофоровича мне приходится обратиться к вам.
На узком, бледном лице ее ничего не отражается. Удивительно флегматичная особа.
- Пожалуйста, - вяло говорит она. - Если чем-нибудь могу быть вам полезна.
- Хочу предупредить вас, - продолжаю я. - На всякий случай. Все, что вы мне сейчас скажете, автоматически становится нашей профессиональной тайной, и никто об этом не узнает. В этом мы напоминаем врачей.
- Я не собираюсь открывать вам никаких тайн, - пожимает плечами Елизавета Михайловна.
- Как знать, чего коснется наш разговор, - возражаю я. - Теперь второе. За это вы меня тоже заранее извините. Я прошу вас быть со мной правдивой. Лучше вообще не отвечайте. Ведь мы все вынуждены будем проверить, как вы понимаете. И может получиться конфуз.
- Второе ваше предупреждение тем более излишне, - холодно говорит Елизавета Михайловна.
- Тем лучше, - киваю я. - А спросить мне вас хотелось бы о двух обстоятельствах. Они, как вы, наверное, догадываетесь, касаются Веры Топилиной. Мы продолжаем расследовать причину ее смерти. Для этого нам надо все о ней знать. Так вот. Первый мой вопрос, очевидно, весьма деликатный. Поэтому прошу вас помнить мое первое предупреждение. Речь идет о вашем телефонном звонке Вере. Месяца три тому назад. Я могу вам напомнить только то, что отвечала вам Вера: "Откуда я могу знать?", "Вы же видите, я дома", "Выясняйте на здоровье", "Оставьте меня в покое". Ваше имя она назвала в самом начале разговора.
По мере того как я говорю, бледное лицо Елизаветы Михайловны заметно розовеет.