"Вы давно из вашего рая? Ха-ха-ха! Не страшно гнить вместе с нами? Что вы думаете об этом... как его, One-drop-of*. Предпочитаете Drop-off**? Молодо выглядите для ваших лет... Держали на льду, в Сибири? Уморительно... Вот это шутка..." Иногда среди гостей попадаются егозливые, пресыщенные всем на свете красотки. Джет-сет***. Или их семнадцатилетние дочери, которые наплевать, что ты живешь в дыре или что у тебя разлезлись брюки и тебе не в чем идти в гости. Им, наоборот, только такое и подавай. "Что-нибудь выбрали?" - пропел ангельский голосок за спиною. Я обернулся. Тигрица. Охотится день-деньской меж бронзовых ламп. Набита опилками и счетами из банка, грудь точно уравновешивает зад. "Нет ли у вас...- в голове моей затрещали зеленые электрические молнии, лампы-телефона? Знаете, такой прозрачный светящийся телефон? Китч, но можно поболтать с Сан-Диего, штат Калифорния?" У нее было все. У нее можно было отовариться парочкой кассетных боеголовок. Но меня не устраивал диск. Какого дьявола? В конце века крутить вертушку, как какой-нибудь провинциальный ухажер? Я предпочитал кнопочную систему. Сняв шляпу, от которой валил пар, я откланялся. "Приятного вечера", - сказала тигрица. "Воn weekend, - пятился я, - good fuck..."****
* * *
У Лоранс я встретил Фелин. Мы договорились сыграть в теннис на следующий день. Стояло бабье лето. В Люксембургском саду девочки бэби-ситгеры глазели на старательно гоняющих| в мяч молодых людей. Чем дольше они глазели, тем лучше молодые люди играли. Антонио, большой специалист по части кадрежа, разболтанной походкой подваливал к розовокожей блондинке. На его набриолиненных волосах лежал солнечный блик. Золотая цепь качалась на мохнатой груди. Времени он не терял. "Привет, - говорил он блондинке. - Пойдем трахнемся?" Ирландская подданная, вспыхнув, застревала между улыбкой и слезами, в дальней беседке гудел и набирал силу заключительный аккорд симфонии, исполняемой американским военным оркестром, и от монпарнасской башни вдруг выныривал темно-вишневый вертолет телевизионной компании. "Если не пропускать ни одной, - объяснял Антонио, - где-то черед два десятка срабатывает".
Фелин была сложного происхождения. Немецкий папа был увлечен малазийской мамой в садах Сиднея. Сама Фелин рекламировала косметику и шляпы в японской фирме. Появилась она в умопомрачительном теннисном костюме. Ракетка ее стоила чуть больше недельного путешествия в Агадир. Играть она не умела. Я подкидывал ей мячи, и она лупила изо всех сил, в основном мимо или попадая ободом. "Гляди на мяч, - вопил я.- И сядь ниже! Согни ноги..." С ногами у нее все было в порядке. Такие ноги уже были пособием по безработице. Антонио отлип от ирландской няньки. "Махнемся? - крикнул он.- На монгольскую лошадку? А? Сто километров в час! Вся из вздохов и сбитых сливок!" - "Кто этот хам?" спросила заливающаяся потом Фелин. "Симпатяга, - я собирал новенькие ее мячи, - задвинут на бабах. На днях уговорил несовершеннолетнюю девицу из столицы вальсов. Не держи ты ее как топор! Возьми свободно... - Ракетка у нее в руке дрожала. - И они помчались бегом в его студию. Через пять минут девица вернулась - забыла в песочнице трехлетнего карапуза". - "Понятно, - сказала Фелин, - и ты такой же?"
Я пригласил ее в китайский ресторан. У меня был последний чек. Главное было правильно вписать счет. Обычно у меня уходило на ошибки во французском два чека: первый с ошибками и корректурой, второй - нормальный. Она прекрасно разбиралась в китайской кухне, но ничего не пила. Я выцедил бутылку "брюи", и хозяин принес мне чарку сычуанского ликера. На фарфоровом дне ее была голая девушка, но стоило только выпить густой сок, как она исчезала. "Все правильно, - решил я тогда, - девушки должны существовать только в тягучих крепких настойках". "Терпеть не могу спать одна, - сказала Фелин. По спине моей промчался эскадрон мурашек. - Я всегда реву, как корова..." - "Я, право, живу в курятнике, - начал я, - но если ты не боишься..."
Она бодро вскарабкалась на шестой этаж. Ключ мой не попадал в замок. "Ну и гнездышко, - улыбалась она. - На каком это языке?" - "На русском". - Я собирал разбросанные страницы. Она стояла голая, подсвеченная светом из ванной. У нее было худое крепкое тело. Детские лопатки. Неожиданно большая грудь. Иссиня-черные волосы падали до ягодиц. "Слушай, можно я возьму твою зубную щетку?" Дверь она, вряд ли по рассеянности, не закрыла. Я видел, как она журчит, лениво рассевшись, продолжая чистить зубы. "Эй! - сказала она минут через пять. - Мы друзья? Из-за того, что я в твоей постели, не обязательно трахаться?" - "Да? - переспросил я ошарашенно. - Ты чего-нибудь боишься?" "Не люблю, когда это внутри, - и, откинув свои роскошные волосы, она одарила меня мокрым резиновым поцелуем, - баюшки, спи спокойно..."
Легко сказать! Она повернулась к стенке и пошла ко дну. Полночи я провертелся рядом с этим горячим смуглым телом. Под утро, когда бледно проступили сквозь шторы контуры соседней крыши, все произошло само собой. Она что-то бормотала, облизывала пересохшие губы, но, впрочем, так и не проснулась.
С тех пор она повадилась звонить. "Слушай, - говорила она, - я приду к тебе спать. Можно? У меня есть для тебя "Черная лошадь", белая этикетка... Или наоборот..." - "Но, Фелин,- начинал отнекиваться я,- ты же знаешь..." - "Нет и нет! Обещай мне, что мы не будем трахаться. О'кей? Ну что тебе стоит? Майкл уехал в Рим. Жан-Поль подцепил герпес. Я одна и реву как дура..." - "Нет! рычал я. - Нет и нет. Я живой". - "Ну, хорошо, - стонала она, - я пришлю тебе подружку, она помешана на сексе. Ты ее трахнешь, а позже я приду спать. Согласен? Ну что тебе стоит?"
Обо всем этом я думал, тащась по набережной. Дождь разошелся вовсю, но мне было уже наплевать. Я нашел автомат, который еще глотал двадцатисантимовые монеты, и позвонил Лоранс. "Я не приду",- сказал я. "Что-нибудь серьезное?" "Свидание с резидентом КГБ". - "Брось свои шуточки, в чем дело? Объясни. Я могу что-нибудь сделать? Хочешь, приходи позже!.." Я повесил трубку. У Лоранс была отличная черта - она никогда не выпендривалась. Однажды, ища зажигалку в ящике спального столика, я нашел небольшой, размером с последний подарок, пистолет. Она сидела перед зеркалом, разбирала себя, как елку после Нового года. Я навел пистолет ей в затылок, у нее была высокая девичья шея. "Заряжен,- спокойно сказала она через зеркало,- спички ниже..." Я должен был ей тысячу франков. Не хотел брать. "Не валяй дурака,- отмахивалась она,- для меня это не деньги. Отдашь после первого миллиона". Однажды, притащившись на чердак, я нашел в кармане пиджака две пятисотфранковые банкноты. Месяц или около того я не появлялся у нее. "Дурак",- комментировала она, поймав меня в кафе. Мы пошли к ней. Вечером она шла в оперу. Я лежал в подушках со стаканом красного, она, побледневшая, брила ноги.
Ноги мои промокли, поля шляпы обвисли. Но конверт был двойной, пластиковый внутри, я за него не боялся. Я мечтал о рюмке коньяка. Большой рюмке душистого, в ладонях согретого коньяка. Зайти в кафе, выпить пару стопок и дать деру? Стать у двери, чтобы выскочить в одну секунду? Я знал недалеко скромный бар, боковой дверью выходивший в узкий, плохо освещенный пассаж. Можно было бы смыться без проблем... Что меня останавливало? Припадок идеализма? То, что на подобные операции здесь, во Франции, я не был готов? Там, дома, где все было издевкой, я бы не задумался и на минуту. Здесь меня останавливал принцип. Я, видите ли, уехал принципиально. Merde...
Было семь вечера - колокол поделился со мной этой арифметикой с вершин Сен-Сюльпис. Я стоял, разглядывая через разрыдавшееся стекло нутро уютного темно-вишневого паба. Японский бог! Там был камин, и в нем только что, подняв сноп искр, развалилось огромное полено. Бармен, он же, судя по всему, хозяин, присев за столик, трёкал с толстой, щитовидкой отмеченной дамой. Ее выпученные глаза гуляли по феллиниевскому гриму лица. Стойка, чудесная стойка с армией красивых бутылок, была украшена банкнотами всех стран мира. Я даже разглядел советский трешник. Нужно было что-то решать. На что-то решаться. Со стороны сен-жерменского бульвара налетел ветер, и уже совсем по подлянке заливал дождь чуть ли не в ноздри. Я толкнул дверь паба, стряхнул воду со шляпы, кивнул хозяину и уселся поближе к выходу. Вода стекала с плаща на пол. Я не стал его снимать. На всякий случай. "Чем вас порадовать, молодой человек?" - навис надо мной хозяин. Рукава его рубахи были завернуты, и оттуда торчали здоровенные, смоляным волосом заросшие ручищи. В пабе было жарко, все было раскалено стены, настольные лампы под кровавыми абажурами, медь стойки, улыбка хозяина, его бугристые кувалды... "Кальва, - сказал я. - Большую рюмку". - "Обычного? переспросил хозяин. - Высшей марки?" - "Высшей", - опустил голову я; какая мне была разница... Он принес большую, кверху сужающуюся рюмку. Янтарного цвета жидкость плескалась на дне. Я вспомнил перелет из жизни в жизнь, рейс Аэрофлота Москва - Париж, соседа-номенклатурщика, который требовал, чтобы стюардесса долила ему коньяка до верхней кромки. "Ишь, - жаловался он, заграница! Стакан коньяка налить не могут! Что я - школьник, что ли!" И, крякнув, он влил в себя двести грамм коньячку и уставился в окно, где вместе с нами сваливали на Запад бледные балтийские облака.