Пианист
«Ты пианист, – говорил мой отец. – То, чего не скажет твой язык, скажут твои руки».
А я тогда думал, что весь секрет в инструменте.
Для маленького меня этот волшебный ящик с клавишами был телеграфным аппаратом, передающим сигналы прямо из сердца. А еще он напоминал арфу, запертую в деревянном гробу, – и когда по ее струнам ударяли молоточки, боль от ударов превращалась в сладчайший плач. А может, это был таинственный трехпедальный зверь, несшийся по головокружительным вершинам страстей и туманным долинам забвения. Конечно, все дело было в нем, этом изобретении древних, чью мудрость мы до сих пор не способны ни постичь, ни превзойти.
С годами моя клавишная арфа научилась слушаться меня тонко и чувствительно. Я мог заставить ее звуки обрушиваться волнами, резкими и сильными, как океанский прибой, мог заставить ее рыдать, звонко хохотать или шептать что-то нежное, как дыхание весеннего ветра. И мало-помалу передо мной раскрывалась душа моего пианино – тихая и застенчивая, но таящая в себе все оттенки человеческих чувств, от пропасти отчаяния до острейшего экстаза любви.
Оно выслушивало меня в минуты одиночества, я прислушивался к нему, когда ему было что сказать, и из этого дуэта – моей души и души инструмента, клавиш, рук, струн, слез, – начали рождаться мелодии, чуждые слов. Потому что они были шире слов и вне слов, они существовали задолго до слов, но были так же свежи и новы, как каждый вновь нарождающийся момент.
И только этими мелодиями, после стольких лет игры, я издалека прикоснулся к пониманию того, что мой отец высказывал так безыскусно. «Ты пианист, – повторял он. – Ты должен говорить руками».
Родом из детства
"Я родом из детства," писал Экзюпери. А я люблю всех их представлять малышами. Того же Антуана, играющего в самолетики, обрушивающего воображаемые очереди на врага. Маленького Исаака, лазающего по яблоням. И пусть про яблоко - это просто легенда, но лазание по деревьям и само по себе отличный учебник по законам гравитации.
И может быть, в детстве Иоганн Себастьян еще не играл на органе, - но играющим на клавесине его представить легко: напудренный паричок, суровое личико и неловкие пальцы, продирающиеся сквозь заросли нот.
И девочек тоже. Малышку Айседору, кружающуюся перед зеркалом. Маленьких Шарлотту и Эмилию, застенчиво прячущих свои исписанные тетрадки под подушки. Кто знает, было ли так на самом деле: история часто проходит мимо таких мелочей. Но из таких мелочей складывается наша жизнь.
А сколько еще таких малышей - мастерящих кораблики, пиликающих на скрипке или изучающих жизнь муравейника, - забыло потом свои детские увлечения. И пусть во взрослой жизни они выбрали другие профессии и даже, может быть, научились их любить. Но меня не покидает мысль о том, что где-то в глубине их душ живет еще некрасивый рыжеватый мальчик, прикипевший взглядом к одинокому васильку в золотистом поле ржи.
Их маленький Винсент.
Табличка
Профессор Андерсон вышел из палатки, и его взгляд скользнул по выбеленным солнцем холмам. Восемь лет - и что изменилось?
Восемь лет назад, полный предвкушения и трепета, он приехал сюда в поисках древней цивилизации. А обнаружил только то, от чего сбежал когда-то из маленького городка в штате Оклахома: потрепанные автобусы, запыленные домишки, горки желтоватых огурцов на продажу и единственный на всю округу фаст-фуд. Чего ради он столько лет изучал страну, которой нет ни на одной карте, и язык, на котором никто больше даже не пишет?
Раскопки шли медленно, и ни одна из находок не радовала: слишком легкие разгадки наводили скуку, слишком сложные – вызывали досаду. «Тебе пора в отпуск», – заметила как-то жена. Но сдаться и вернуться в бумажную крепость университета он был пока не готов.
Безысходность.
Андерсон вернулся в палатку и принялся разбирать глиняные таблички, покрытые клинописными значками. Еще на раскопе он приметил одну, в хорошем состоянии, и теперь хотел скопировать ее в блокнот. Понятно, что она уже и сфотографирована, и даже смоделирована в трехмерное изображение. Но он любил копировать таблички от руки, как в студенчестве: чтобы пока пальцы срисовывали аккуратные клинышки, мозг уже начинал подбирать прочтение и перевод.
Поработав до сумерек, Андерсон отложил табличку. Значки в ней прочитывались легко, а вот смысл продолжал ускользать. Наверное, язык архаичный.
Он потушил лампу и растянулся на одеяле. А может, послать все к черту и махнуть в отпуск. Лично пообщаться с коллегами. Наконец, просто принять по-человечески душ. От этой последней мысли он даже улыбнулся вслух. Сознание начало расплываться, а в голове продолжали крутиться вдавленные в глину строки.
Внезапно его словно толкнуло в бок. Андерсон открыл глаза и сразу сел. Вокруг царила такая слепящая темнота, что он приоткрыл вход в палатку, чтобы убедиться, что не ослеп. При фосфорическом свечении луны он увидел, что забыл спрятать табличку в коробку.
Немного послушав сонное чирикание сверчков, он снова зажег лампу и взял табличку в руки. И значки перед его глазами вдруг сами собой сложились в слова, такие же полные жизни, как и четыре тысячи лет назад:
Как сладки плоды смоковницы,
Так сладки уста любимой.
Как строен ствол кедра,
Так строен стан любимой.
Вчера любимая сказала: приходи ко мне.
Вчера нежная лань сказала: приходи ко мне.
Мой отец уехал с братьями, а ты приходи.
Мой отец уехал вниз по реке, а ты приходи.
Он вновь и вновь перечитывал эти строки, а внутри стучало и билось давно забытое чувство. Она была жива. Страна его мечты, его юности, страна, исчезнувшая со всех карт, не исчезла без следа. И пока были еще люди, умевшие давать ему голос, древний Шумер продолжал жить и разговаривать на языке, на котором никто больше даже не пишет.