Две снизу - одна слева
Раз за разом штампую одни и те же детали: две дырки снизу - одна слева, две снизу - одна слева, две снизу - одна слева.
За смену эта поговорка надоедает хуже пытки. Вот назло сделаю одну дырку справа. Вот на следующей детали точно. Или на следующей. Или не стоит? Разве они, детали, виноваты? Разве я могу по злобе хоть одну из них навсегда искалечить? Две снизу - одна слева.
Все-таки в этой присказке есть что-то успокаивающее. Как ритмично меняющиеся цвета в светофоре, как стрелки в четко работающих часах. И я сама - такая же стрелка: вверх-вниз, вверх-вниз. И если я сломаюсь, часы тоже остановятся, две снизу - одна слева.
И я сама - тоже типовая деталь, собранная по образцу кем-то, кто штампует детей на небесном конвеере. Все мы по сути похожи, две снизу - одна слева. Разве не обидно?
И если бы эти детальки, которые я штампую день за днем, которые две снизу - одна слева, имели бы сознание, разве не возмутились бы они и не закричали, что каждая из них уникальна и не желает соответствовать навязанным стандартам? Я могла бы, конечно, им помочь. Но ведь потом, если какая-то деталь выбьется из этих стандартов, тогда тетка из ОТК, стоящая в конце конвеерной ленты, подцепит мою детальку-индивидуалистку и швырнет в коробку - на переплавку.
Потому что нам нужны только такие - две снизу и одна слева. Эта пойдет в автомобиль, эта - в светофор, эти - еще в десяток приборов и приборчиков. Все одинаковые, а такая разная судьба. Чего только не передумаешь за смену, пока две снизу - одна слева. Только бы не перепутать. Если там, на небесном конвеере, им так же скучно, неудивительно, почему люди часто выходят кособокими. Но уж я постараюсь не отвлекаться, две снизу - одна слева. Уж я постараюсь.
Амулет жизни
«Лучшие амулеты жизни вырезают из древесины яблони, пораженной молнией», - говорил учитель. Теперь Аурелия знала, почему. Четырехсотлетняя яблоня во дворе еще во время правления прошлой династии превратилась в узловатое месиво из древних ветвей и новых побегов, будто само течение времени плющило ее, пытаясь сломать ее упрямый дух. А два года назад молния ударила прямо в середину ствола, расколола его надвое, и потом еще два дня дерево тлело, съедаемое изнутри искрой небесного огня.
А этой весной что-то произошло. Однажды утром, сквозь оконную решетку, Аурелия заметила белесые пятна на сломанном теле древней яблони, и в ее груди кольнуло: только бы не гриб. Но когда она выскочила во двор, ее охватило облако дивного аромата. Подойдя ближе, она прижала руки к сердцу, будто боясь, чтобы оно не разорвалось, и с ее губ невольно сорвался вздох: кривые ветки, хватавшиеся за воздух, как за саму жизнь, были сплошь усеяны белоснежными соцветиями.
Старинная яблоня снова зацвела. И когда Аурелия с замиранием коснулась трепещущих лепестков, очень легко, боясь ненароком порвать или сломать их, она почувствовала, как они оттолкнули ее пальцы, упруго и жилисто. И пока в них оставалась хоть капля жизненной силы, они продолжали упорно цепляться за жизнь.