— Что ты, Мила, — успокаивала мама, — не навсегда расстаемся. К тому же есть скайп, Вадик его не любит, да и некогда там, на гастролях, а мы-то с тобой наговоримся вволю. Смотри, Вадим, помни, что надо есть и спать. Теперь я у Милы все смогу узнать! — А потом, как всегда, вздохнула, сосредоточилась и сказала: — Ну… иди сюда, сынок, — и обняла. Сначала его, потом Милу. — Ничего, Милаша привыкнет. Все будет хорошо…
Лиманский уже давно на автомате проходил процедуры регистраций, контролей и досмотров, посадок и высадок в больших и малых аэропортах мира. Вадиму казалось, что большую часть времени он проводит в ожидании рейса и на борту аэробуса.
И все же на этот раз в привычном было новое. Это потому что Мила рядом. И с мамой прощались сердечнее, Надежда Дмитриевна и Милашу обняла. И стало радостно и спокойно, зря тревожился, что они не найдут общий язык. Мила быстро и легко стала своей со всеми, кто ему дорог.
Об этом Вадим думал, поднимаясь с Милой на эскалаторе на второй этаж, в лаундж-зону, как на иностранный манер называли зал с комфортными креслами, бесплатным шведским столом и прочими благами для привилегированных пассажиров бизнес-класса. Постепенно он наполнялся музыкантами первого состава оркестра филармонии. Оживленно обсуждали что-то Мараджанов и концертмейстеры, с ними была Переславская. Увидев Вадима с Милой, подошла к ним.
— С этими переменами во времени сбора все приехали раньше! — посетовала она. — Зато можно немного побыть тут. Чудесно ведь, так все красиво. Этого ничего не было каких-то пять лет назад, улетали мы из другого терминала, международного, помните, Вадим? Там было тесно и как-то даже не солидно для Петербурга. И ужасные жесткие скамьи! Не то что здесь, идемте вон туда сядем, в сторонке.
Стоило опуститься в удобное кресло, и навалилось непреодолимое желание спать. С этим можно было бы справиться чашкой крепкого кофе, но надо вставать, идти к буфету, а сил нет. Вот сказали бы сейчас играть — ни одной ноты не смог бы озвучить. Вадим не просто устал, дело было не в физическом переутомлении, к такому он привык и преодолевал с легкостью. Другое измотало — ожидание провала, что остановят, развернут. Ни на этом шаге, так на следующем, например, на паспортном контроле. Но все прошло гладко и настолько быстро, что Вадим не успел перестроиться. Вот они уже сидят в лаундже, а он все еще не верит, ждет препятствий. Не будет их. Отсюда на посадку, и дальше Франкфурт, потом уже Ванкувер. А если во Франкфурте тормознут? Немцы могут придраться. Получится гораздо хуже, чем если бы ссадили здесь. Милаше про это говорить не надо. Она и так то радуется, то заплакать готова. Вадим следил за разговором Милы и Переславской, та что-то рассказывала, широко разводя руками, смеялась. Вадим не уловил, о чем разговор, не прислушался. Это хорошо, очень хорошо, что Роза рядом. Она надежная, всегда поможет.
Но до чего спать хочется, в глаза как песком сыпанули… А до посадки ждать и ждать, вылет задерживают. Вчера было хорошо, когда Милаша голову ему мыла, он тоже чуть не уснул. Пальцы у Милы нежные, и так она трогает… Больше никто так не может, да он и не дался бы. Только ей.
Вадим с детства не любил, когда его трогают, а приходилось терпеть. За руки трогали постоянно, пальцы ставили на клавиши, по спине хлопали, чтобы не горбился, подбородок поднимали, чтобы носом не играл. Ноги, руки, плечи, спина, то нельзя и это нельзя, сидеть прямо, играть не телом, а руками, пальцами, пальцами… Ганон* монотонный…
А стал выступать — взрослые тормошили вечно, тискали и норовили погладить по голове. Этого Вадим терпеть не мог!
Но с Милой как пес — положил бы голову ей на колени, и чтобы Милаша гладила… Когда она трогает, усталость проходит, на самом деле как рукой снимает…
Мила постаралась сосредоточиться, все же они тут не одни. С чего такие мысли? Неловко даже. Мира она не замечает, так бы и смотрела только на Вадика, ему в глаза, и даже говорить ничего не надо, достаточно смотреть, и чтобы за руки держал. Наверно, со стороны это выглядит глуповато, что они такие волоокие, как друг на друга посмотрят, так и выпадают из реальности. И даже не пытаются это скрыть. А зачем скрывать счастье?
— Да, уснул. — Роза улыбалась, глядя на Милу. — Пускай спит, время есть. Как объявят по рейсу готовность, тогда разбудим. Мы с Вадимом не в первый раз летим. Эрнст Анатольевич часто его приглашает солистом, а Вадим никогда не отказывается. Они любят вместе выступать.
— А вы с оркестром всегда?
— Обычно — да, и это мое счастье. Вся жизнь в филармонии проходит. Дома у меня кошки да кактусы. И за теми, и за другими соседка присматривает, если я надолго уезжаю. Это особый образ жизни, Мила, к нему надо привыкнуть. Вадим концертант, он не то чтобы не сможет без всего этого — заменить разъезды всегда находится чем, а с возрастом, наверно, и хочется уже некоторого покоя. Если бы у меня такое случилось, как у вас, я бы и не выбирала. Но мир не сможет без него, музыка не сможет, Лиманский нужен людям, оркестру, дирижерам. Это судьба человека, не люблю я громких слов, но в данном случае иначе и не скажешь — предопределение. Я не сплетница, но с вами поделюсь, давно за Вадимом наблюдаю — в поездках, в Питере. Когда он в большом зале играет, мы много общаемся по работе. То, как он жил, моя дорогая, можно одним словом назвать — одиночество. Вроде и женился не из-под палки, я и это помню, старуха уже, — грустно улыбнулась Роза. — Так вот, Иришку его маленькой на руках держала. Не было в этом браке счастья, именно потому, что Инна не поняла предназначения ни Вадима, ни своего. Она в стороне прожила, глухая и слепая. Обиженная! Он никогда со мной не делился, да и ни с кем, в отличие от Инны, но играл об этом. Кто имеет уши — тот слышит. Ушел в музыку Лиманский. Если бы не вы, наверно, там бы и остался, как многие до него. Он же гений!
Мила увидела в глазах, выражении лица Розы то самое обожание, какое замечала у женщин на концертах, когда Вадим касался клавиш. Что сказать, что ответить? Да, он уходил в музыку, но теперь так не будет. Нельзя так, это больно. Ему. И образ жизни можно поменять, чтобы отдых был, простое счастье человеческое, а не как сейчас, что весь на нерве. Через день играть выйдет в таком состоянии, а до этого в дороге почти сутки, перелет долгий. Ничего этого говорить Мила не стала. Не потому, что Переславская не поняла бы. Слишком личным это казалось. И как все будет? Надо, чтобы все хорошо. Обязательно хорошо! Сейчас для этого оставаться рядом, а дальше жизнь подскажет.
Мила смотрела в огромные панорамные окна на взлетные полосы, обозначенные светящимися цепочками сигнальных огней. Рейс все задерживали. Это даже и хорошо, пусть Вадим поспит.
— Да, он гений, — повторила она слова Розы, — но он человек и заслуживает человеческого счастья. Если для этого надо жить в самолете — я буду жить в самолете.
— Милая вы, Мила. — Переславская взяла ее за руку, легонько сжала. — Кто это сказал? Мараджанов? Ребята уже приклеили к вам, так и зовут. А стемнело рано… все-таки зима. Я люблю аэропорт вечером. Взлетим — увидите с воздуха город в огнях. Нереально красиво! — Роза помолчала и почему-то без всякой связи добавила: — Все имеет свой закат, только ночь заканчивается рассветом.*
Сноска:
*Ганон Ш. Пианист-виртуоз, создатель хрестоматийных упражнений для пианистов
*«Все имеет свой закат, только ночь заканчивается рассветом» — цитата, польский афорист Владислав Гжегорчик