– Ненавижу принимать жертвы.
– Гонорар поделите пополам, как в прошлый раз.
– Нет, этот перевод я сделаю сам.
– Как хочешь.
– Нам нужны деньги?
– А ты как думаешь?
– Мама в этот раз оставила нам двадцать пять тысяч песет под лампой на письменном столе. Я заметил, когда она ушла.
В глазах Луисы вспыхивает усмешка.
– Хорошо.
– Ну ладно, заметил раньше, но сделал вид, будто не заметил. Отдам, когда придет в следующий раз или когда буду у нее.
– Ничего. Раз дала, значит, могла дать. Не надо огорчать матерей. Моя тоже хоть раз в неделю зазывает к себе – подкормить, да еще посылает нам банки с гусиным паштетом.
– Как им, должно быть, горько: произвели на свет поколение безработных.
– Особенно твоим, они-то считали, что родили Эйнштейна.
– Мои бы удовольствовались и тем, что родили первостатейного каталонца.
– Ах ты, мой первостатейный каталонец, а ведь омлета ты не доел.
– Первостатейные каталонцы омлетов не едят.
– А что едят первостатейные каталонцы?
– Botifarra amb mongetes о conill amb all i oli.[3]
Луиса собирает на вилку остатки холодного омлета и доедает.
– Ну ладно.
В дверь звонят.
– Давай скорей. Одевайся.
И сама убегает одеваться, как будто жизненно важно, встретит ли она пришедших в полной готовности. А он сидит как сидел, неподвижно застыл на постели, широко расставив ноги и свесив руки. И слушает доносящийся из коридора обязательный обмен приветствиями:
– Ах, это вы, негодники. Входите, размножайтесь.
Томный голос Шуберта:
– Я же говорил, что придем слишком рано.
Мальоркинский, чуть в нос выговор Ирене:
– Ничего себе прием.
– А где же Вентура?
– Прихорашивается.
– Где ты там, Вентура, выходи! Не выбивайся из сил! Оставайся, каким тебя сделала природа!
– Вентура, побритый и помытый, красавчик писаный, – повторяет Луиса с усмешкой в голосе.
– Мой Вентура такой красавчик! Мой Вентура красавчик писаный! – выводит Шуберт томным голосом, и приходится гаркнуть на него:
– Заткнись, педик!
– Боже, как рычит! Да это же не Вентура, его подменили! Не Вентура, а вылитый лев с эмблемы фильмов «Метро-Голдвин-Майер»! Мать твою за ногу, что я вижу. Перевод, целый абзац. Вентура работает, трудится. Гляди, Луиса, он скоро даст тебе отставку. Ты же знаешь, трудно заработать первый миллион, а там уж – деньги к деньгам.
Рубашка надета, брюки – тоже, ботинки на ногах, и одна рука проводит по волосам, а другая ощупывает знакомые потемки комнаты, вот дверь, коридор, и он предстает перед троицей, которая поджидает его на кухне, сидят ждут, будто выхода актера.
– Ты права, Луиса, побритый и помытый он не так страшен.
– Мерзкая зависть.
Луиса отвечает, Луиса берет его под руку и ведет на кухню, словно ведет не на кухню, а под венец.
– Как ни старайся, Шуберт, тебе не скрыть своего низкого происхождения. Хамом был, хамом и остался.
– Не то что сеньор, он-то окончил французский лицей, это накладывает неизгладимый отпечаток. Prix d'excellence[4], любимец сеньоры Риверы. Это дает общественный и культурный уровень, а без него в нашей демократической Каталонии в люди не выбьешься. Не отойди ты от политики, уж наверняка стал бы советником от социалистов в какой-нибудь Матадепере. Нашел время отойти от политики… Знаешь, не заниматься политикой в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году…
– У тебя нет никакого морального права критиковать меня. Ты стал социалистом полгода назад, когда они победили на выборах.
– Но во мне это вызревало с детства, просто осознал я это двадцать восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
– О господи, вечно одни и те же дурацкие шуточки. Ирене брезгливо морщится.
– А выпить в этом доме не дают?
Даже перспектива выпить не придает твердости голосу Ирене, и сама она словно растекается в кресле – суфле, да и только. Шуберт берет стопку страниц, лежащих возле книги Де Куинси, и хочет посмотреть. Вентура их отбирает.
– Что такое?
– Пока нельзя.
– Видела, Луиса? Подумаешь, нобелевский лауреат. Я перевел книгу за месяц, и меня не корежило, если кто-нибудь случайно заглядывал в незаконченную работу.
– Я не перевожу, я заново создаю текст.
– И я творю нетленку, не зазнавайся.
– Понимаю, что моя медлительность грозит разорить издательство. Однако качество требует времени.
– Издательству ровным счетом наплевать, когда ты сдашь книгу. Чем позднее, тем лучше, они сидят без гроша.
– Я – тоже.
– И все-таки лучше закончить перевод поскорее по двум причинам: во-первых, чтобы получить деньги прежде, чем издательство объявит об отсрочке всех платежей. Во-вторых, чтобы успеть попасть в список тех, кому издательство отсрочит, но все-таки обязуется выплатить деньги. Очочки как на миниатюрах XIX века, негритянско-каталонские вьющиеся волосы, эдакий толстячок с пухлыми ручками, которые гораздо больше утончают то, чего он не сказал, чем то, что сказал, – это он, Шуберт, а его половина, белокожая Ирене, белокурая и мягкая деятельница из Демократического профсоюза, биолог по образованию, но преподает английский язык на каких-то курсах, вся биология – в прошлом, а впереди жизнь тридцатисемилетней женщины, не познавшей материнства, полуночные задушевные разговоры шепотом с Луисой: Шуберт не хочет детей, Шуберт на историю глядит пессимистически, хотя получил стипендию от Женералитата, пост советника по культуре при аюнтамьенто, место архивариуса-специалиста в Фонде Фигераса и еще адъюнкта на историческом факультете университета. Кожа у Ирене прозрачная и бледная, как и ее голос, а рот красивый, хотя губы опали, не выдерживают тяжести и обилия слов.