Легкие переливы звуков, бег пальцев по клавишам. Я столько раз пыталась играть эту мелодию, но сбивалась на середине, слезы мешали. Ее еще в детстве играла моя мама. И вот теперь я стою перед лестницей таланта, глядя на ее вершину, скрытую где-то вдали. А ведь Шопен был прав. Великие люди не живут долго. Ох, как я красиво приписала себя сейчас к великим. Хотя, почему бы и нет? Я не создала ничего, за что меня могли бы помнить, но практически уверена, что меня не забудут. Потому что сказки, которые рассказывает Жерар — они же все незабываемы. Теперь у меня будет шанс стать одной из них. Это не самая плохая участь.
Он сможет рассказывать потомкам сказки о маленькой пианистке, какой-то музыкальной принцессе из провинции, которая до беспамятства была влюблена в доброго темноволосого графа из столицы. У них был друг книголюб, который держал собственную библиотеку и пек вкуснейшие тортики, а еще он обожал зеленый цвет, да и глаза его были цвета изумруда. С юга приезжал торговец пряностями, который повсеместно носил только фиолетовый плащ и золотую ленту на руке.
Не замечаю, как на глаза наворачиваются слезы. Какая милая, глупая сказочка. Сказки не заканчиваются плохо? А у этой будет печальный конец. Маленькая пианистка умрет от горя, ведь она утратит своего графа, когда тот выпьет несвежего молока. А их друг книголюб поссорится с каким-то прохожим на улице, который и убьет его. Грустный получается аккорд, как для концовки детской сказки. Но такова жизнь…
Я провожу пальцами по воде в пруду, спугивая маленьких феечек. Они как стрекозы разлетаются в стороны, звонко и заливисто хохоча. Я невольно тоже улыбаюсь, все думая над завершающим аккордом нашей композиции. Им стану я? Тогда это звучание можно сделать и более счастливым. Ведь я рада. На самом деле буду рада встретиться на небесах с Реем и Зелманом.
У меня ведь есть время до появления композитора? Почему бы мне не воспользоваться местным фортепиано, чтобы создать нашу мелодию?
Падаю на стул. Сдуваю пыль с клавиш, как это делают в фильмах. И прикасаюсь к ним.
В воздух взлетела мелодия. Дивная, чудная мелодия. Наполненная слезами счастья и раскаяния, смехом сквозь слезы и без них, искренняя и по-детски наивная. Трагичная, но оттого не менее прекрасная. В какой-то момент она была похожа на дивное послание «К Элизе». Там проскакивали суровые нотки Баха, трагические, но не лишенные задора мотивы Моцарта, слегка размытые дождями мысли Шопена и похожие на журчание фонтана аккорды Бёма. Мелодия в какой-то момент ускоряется как вальс Доги, затем вновь успокаивается, словно «Адажио» Чайковского, и вновь по нарастающей, крещендо, как и завещал месье Григ. И в пляс, как у Сен-Санса, под руку с Призраком, сотканным нотами Уэббера. И все это обрывается печальной нотой из так и не сыгранного «Колокольчика».
Руки бессильно повисли. Я не знаю, что со мной происходило только что. Я просто играла, но это была не я. Руки не слушались, они творили сами. А ноты вырисовывались на пустых нотных листах, прямо перед моими глазами, словно невидимое привидение вписывало их в эти строки.
У меня за спиной раздается цокот копыт. Затем конское ржание. Обернувшись, я не верю своим глазам. Прямо передо мной стоит Ласка. Моя любимая, дорогая, милая Ласка, которая не так давно умерла.
Я сломя голову бросаюсь к лошади, обнимаю ее шею. Глазам своим все еще упорно не верю. Неужели Картафил решил заставить меня рыдать? У него это хорошо получилось, слезы сами градом текут из глаз.
— Розочка.
Вздрагиваю. По спине проходится волна тепла, а в горле внезапно заканчивается весь воздух. М-мама? Стоило мне отпустить Ласку, как она тут же пропала, уступая, однако же, место маме, тут же мягко обнявшей меня за плечи. Не верю, все еще не верю, что во сне такое бывает.
— Мама, мамочка, родная, — я цепляюсь за ее платье, не хочу отпускать.
— Доченька моя, успокойся, дорогая, мы скоро увидимся.
По ее щекам тоже текут слезы. Она, видимо, знает, что мне недолго осталось радовать мир подлунный своим в нем присутствием.
— Эй, зайчонок.
Из легких словно одним глухим толчком выбили весь воздух. В воздухе повисает полная, просто гробовая тишина, которую не нарушают даже притаившиеся в кустах феи. Мне страшно оборачиваться. Правда, я боюсь. Впервые, кажется, в жизни, мне страшно в моем же сне.
Но он не требует от меня этого усилия над собой. Сам кладет руки на плечи, мягко прижимая к себе. Притягивая, точнее, и вжимая спиной к себе в торс. Черт побери, нет! Я же вижу зеленые манжеты этого фрака. Я слышу его дыхание прямо над ухом. Так близко. Черт побери, за что. Почему.
— Как ты посмел?! — срываюсь на крик. — Как ты посмел умереть?!
Я тут же оборачиваюсь, требовательно глядя в глаза цвета изумруда. Сжимая в кулаках края его фрака, чтобы он не посмел исчезнуть также внезапно, как пропал из моей жизни.
— Почему?! — кажется, меня накрывает истерика.
Слезы текут беспрестанно. А Зелман и не торопится исчезать. Смотрит на мое раскрасневшееся от слез лицо.
— Ты… ты настоящий?
Не верю, я не верю своему же сну. Протягиваю руку и прикасаюсь сперва к его волосам, мягким и нежным, как шелк, а затем и к его щеке. Аристократ закрывает глаза и трется щекой об мою ладонь, как тот кот.
— Я вполне реален, зайчонок, — шепчет, утыкаясь носом мне в лоб и, по своему обыкновению, вдыхая аромат волос.
Рыдания я больше не могу контролировать. Просто утыкаюсь лицом ему в рубашку, щедро заливая ту слезами.
— Спасибо, что положила мне томик любимого романа, — раздается над самым ухом. Тихий всхлип. — И за веточку тоже спасибо. — Я молча втягиваю носом воздух. — Я прочел твою записку на журавлике, и мне, кстати, очень это льстит. И спасибо, что поверила моим словам о том, что…
— Ты с неба улыбался мне, правда?
Не знаю, понял ли он мой вопрос. Сквозь рыдания человеческая речь уже практически не слышна. Я и сама себя не слышу, плохо понимаю, что говорю. А что происходит — не вижу из-за слез.
— Да.
Наклоняется, мягко целуя. Я даже не в силах ответить, покорно подчиняюсь ему. Боги, как же я счастлива.
— Каждый поцелуй — словно последний.
Шепчет в самые губы, и я чувствую, буквально физически ощущаю, как образ в моих руках становится все более прозрачным.
— Нет! Стой! Не смей, Зелман!
Но он не успевает ответить. Хотя собирался, я ведь видела! Успела заметить, как он с усмешкой приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но банально не успел. Но я все равно люблю этого человека даже за те слова, которые им были недосказаны.
Я просто кричу. Падаю на траву, ложусь, обнимая колени, и кричу, что есть мочи. Во всю силу голосовых связок и легких. Это последние всплески сознания, которое, кажется, не способно воспринять столько информации через сон.
Но я все еще чувствую, как теплые родные руки ложатся мне на плечи. Ощущаю холодную полосу белого золота на безымянном пальце левой руки. Льну всем телом к этому человеку, как кошка к теплу.
— Рей, прошу, не уходи.
— Моя Роза, я никогда не покину тебя.
Теплые губы касаются виска. И я падаю. Куда-то в бесконечную пустоту. Но мне никогда еще в жизни не было так хорошо, как этой ночью.
Картафил, спасибо за этот сон.
5.11
— Ну и? Страшно умирать?
Кейдар сидел на краю кровати Розы, пока та за обе щеки уплетала принесенный завтрак. Девушка прекрасно себя чувствовала физически, поэтому язык бы не повернулся назвать ее умирающей.
— А мне не хватило смелости, чтобы спросить это у Рея напрямую, — вздохнула девушка, делая глоток чая. — Нет. Даже слегка радостно.
Работорговец отвел взгляд, сглотнув. Затем поднялся с места и приблизился к широкому окну, за которым весело плясали снежинки. Их веселый вальс уносил за собою все эмоции, в том числе и грусть. Должна была остаться только веселая и беззаботная детская радость. Но этого не происходило. На душе у мужчины словно лежал тяжелый камень. Он чувствовал ответственность за маленькую Розу, боялся, что Рей мог бы обидеться на него за то, что Кейдар не сберег его девочку.