Так они, сыны, и лежат до сих пор, толстым слоем, по лесам земли русской, и никто мимо них не ходит, кроме лосей и медведей, и никто за ними не приходит, кроме черных следопытов.
Ну, что поделать – такой уж он, великий русский народ. Именно он придумал уникальную форму землячества – дедовщину. Мне всегда нравилось это слово – дедовщина. Когда я первый раз услышал его, я представил таких прикольных бородатых дедков, которые садятся на завалинке, и начинают импровизировать на ложках, и весело переглядываются, а проходящих мимо румяных девок озорно щиплют за попы, не переставая при этом импровизировать на ложках.
Правда, если судить по письмам Стасика Усиевича, дедовщина в армии выглядела не совсем так. Оказалось, что дедовщина – это такая форма землячества, когда земляки не помогают друг другу, а унижают друг друга. Это совершенно особенное, теплое чувство – ударить земляка в ребра, и вспомнить – родную околицу, школы последний звонок. Ведь земляческое чувство – это ностальгическое чувство. Но оно у великого и у малых народов – разное. Солдат-армянин ностальгирует, когда поет с земляком-армянином армянскую песню, и делит с ним по-братски хурму из посылки от мамы из Сочи. А русский паренек ностальгирует, когда ломает земляку нос, и отнимает у него посылку с соленой капустой от мамы из Омска.
Отдельно следует сказать о москвичах. Почему-то их били все. Сибиряки били сибиряков, кубаноиды – кубаноидов, хохлы - хохлов, но все они вместе, всегда, с большой охотой – били москвичей. Так сказывалось чувство, которое вызывает, видимо, столица нашей родины – город Москва. У всех. Но почему?
Сначала я думал, что это чувство – зависть. Завидуют жители Новгорода и Уфы – жителям Москвы. Потому что думают, что москвичи лучше живут. Но так ли это? Да, это так, завидуют, и поэтому бьют, и все же не поэтому бьют, то есть, бьют и поэтому, но не поэтому бьют так сильно. Тогда почему?
В моей переписке со Стасиком Усиевичем, а позже и с другими друзьями, отдававшими долг Родине, часто встречались такие сведения, что москвичей бьют, потому что они противные, и маменькины сынки. Почему-то приятные москвичи, москвичи-не-маменькины-сынки - в армию не попадали. Видимо, уклонялись от отдачи воинского долга. А противные москвичи и маменькины сынки в армию почему-то попадали. Быть может, кто-то в Москве хотел перевоспитать своих противных и тепличных сынов, и превратить их в мужчин. Но в мужчин они в армии не превращались, а превращались в кашу.
Но главная причина заключалась в том, что москвичи были наиболее разобщены. Они не были знакомы друг с другом до армии, и пытались остаться не знакомыми и в армии. Это чувство тесно связано с московским метро. В метро миллион человек идет бок о бок, и главная задача каждого – ничего не узнать друг о друге. Это важно, потому что если узнать что-нибудь о каждой роже, из миллиона рож, которые проплывают мимо, можно поехать крышей. Так формируется привычка воспринимать движущуюся мимо реку из рож - как обои для рабочего стола.
Но это же умение в армии оказывалось губительным. Потому что сослуживцы чувствовали, что с ними не хотят знакомиться, а это обидное чувство, и тогда сослуживцы начинали навязывать москвичам знакомство, а самым простым способом навязать москвичу знакомство было избиение его. Но потом выяснялось, что умение не знакомиться с посторонними людьми у москвичей – очень устойчивое, и даже если москвича избить, он все равно потом делает вид, что не знаком с тем, кто его избил. Приходилось бить его снова, приходилось его увечить. А москвич все равно на следующий день тактично и вежливо проходил мимо. Он просто забывал того, кто его вчера изувечил. Это было страшно обидно. Поэтому сибиряки и кубаноиды буквально ломали себе руки о москвичей, требуя знакомства с ними, но все напрасно. Москвичи были уверены в том, что каждый раз их окружают посторонние люди, москвичей интересовало только одно – выходят ли эти люди на следующей станции. Но люди не выходили на следующей станции, и побои продолжались. Вот так и жили в армии москвичи. Жили, конечно, тяжело, зато не знакомились с посторонними, а это важно.