И вот Стасик Усиевич согласился представить мне всю свою конкурсную программу.
Начиналась она логично басней. Басня была про волка, которого ебнули в овчарне, потому что он был одинок, а овец было много, и плюс у них была крыша - человек с кучей злобных псин. Басня мне не понравилась. Я был на стороне волка и не одобрял позицию Крылова. Но как читал Стасик, мне понравилось. Читал он спокойно, уверенно, с выражением.
Потом был кусок прозы. Он был о том, как Наполеон Бонапарт бродит по полю брани, как бомж по помойке, и находит раненного Болконского. И говорит своей тонконогой французской свите, указывая маршальской битой на Болконского: «Этот не выживет. Слишком желчный».
Этот кусок у меня вызвал большие вопросы. Читатель, вероятно, заметил, что в компании писателей, в которую меня привел Гоголь, ни разу не упоминалось имя Льва Толстого. Это не случайно. Гоголь не любил Толстого, и Бунин Толстого не любил, и Маяковский его не жаловал. Толстого даже Горький не любил, хотя в юности был им увлечен, но потом Горький созрел, разобрался, и Толстого разлюбил. Никто Толстого в моей кампании, в общем, не любил, и поэтому его не звали.
Я тоже не любил Толстого. Потому же, почему его не любил Бунин. За то, что Толстой – позер. Нет, спору нет, Толстой – прекрасный хозяйственник, я имею в виду, как крепостник. Но писатель? Это что-то иное. Писатель – форма страдательная. А Толстой – не форма страдательная. То есть, он страдал, но страдал хуйней. Вот Пушкин – страдал. Нет, поймите правильно мою позицию, читатель. Пушкин, конечно, тоже страдал хуйней, ведь тот, кто не страдал ни разу хуйней – вообще не может быть поэтом. Но Пушкин страдал хуйней редко, на балах, а чаще всего – страдал по делу. За любовь, за совесть, за друга, за то, что все вот так вот. Это настоящие страдания, без песды, без бронежилета. Вот почему я говорю, что Пушкин – страдал. И Гоголь – страдал. И Достоевский страдал. И Маяковский страдал, что бы ни говорил Бунин. И Бунин страдал, хоть и в Париже.
А Толстой – не страдал. Он страдал хуйней. То есть, он очень хотел страдать, потому что понимал, что великий, а тем более, русский писатель - обязательно должен страдать. И он очень старался страдать, но нет – не мог. Поэтому во всех его страданиях я всегда очень тонко чувствовал страдания хуйней. Хуйня это была очень опасная – а именно, проповедничество. Ничего нет хуже проповедничества – даже благотворительность. Да, Толстой всегда считал себя проповедником. Он думал, что неебическая вселенская мудрость посетила его, и от этого у него выросла борода приятного белого цвета, и поэтому можно взять клюку в иссохшую от марания бумаги руку, и пойти по миру – страдать и проповедовать братство. Нет, нет и еще раз нет! Так я всегда гневно говорил Толстому – конечно, я говорил мысленно, мы с ним не разговаривали – не о чем было. Нет, просто написать сто томов и засушить себе клешню, и даже взять клюку и пойти по трассе – мало, мало, Лев Николаевич! Нас с Буниным так не обманешь! Нас с Буниным вообще не обманешь, тем более, так нагло. Это наглое позерство – считать, что понял что-то главное, и можно одеться попроще и пойти автостопом проповедовать. Любой бомж на этом основании мог бы проповедовать, да и по части самоистязания и аскезы встречаются в Москве бомжи, которые серьезную фору могут дать Толстому.
Стасик Усиевич не разделял моего мнения о Толстом и все время спрашивал, почему же тогда все считают его великим?
- Что же получается, все - дураки, один ты - такой умный? – спрашивал Усиевич.
Я возражал Усиевичу просто и скупо. Наоборот. Все попадают под влияние Толстого - наоборот, потому что умные. А умные склонны к позерству. А уж по части позерства – что да, то да – изощренней Толстого не сыщешь. Он весь состоит из позерства. Толстой в этом плане – зеркало. И в этом зеркале – лицо русского интеллигента. Кто же он? Другой лютый проповедник и охуенный гуманист, убийца старух и пожиратель детей, Ульянов-Ленин, писал, что русский интеллигент – «истасканный, истеричный хлюпик». Верно, Ленин. Но я сказал бы еще кратче. В зеркале Толстого - я вижу страдальца. Страдальца хуйней. Нет в нем прямоты геройской, нет простоты, нет земли, нет леса, нет жизни. Одни только позорные искания, прозрения, просветления, скитания, в общем, одно сплошное страдание хуйней – лучше выражения не придумано слесарями для обозначения всей этой болотистой толстовщины.