Конечно, есть в этом тяжелом труде и свои минусы. Их всего два. Первый – непонятка со стажем и пенсией. Но это не беда. Если до пенсии не дожить, то она не нужна. Второй минус – зима. Зимой в тени векового дерева сыро и хуево. Но и с этим можно бороться, мигрируя, на юг, вместе с птицами. Птицы – молодцы. Птицы – мыслители. Все мыслители давно поняли, что зима не нужна. Нужно бежать от зимы туда, где южнее. Где сыро и хуево не бывает. Так что все решаемо.
С другой стороны, я боялся. Я боялся – а вдруг не получится. Нет, я не боялся, что у меня не получится стать мыслителем. Я и так им был. С детских лет я был мыслителем, потому что прочитал много книг. Слишком много. От всего прочитанного я очень вырос. Над своим временем и поколением. Я стал как Фудзи над Японией. Да, вы не ослышались, читатель. Я стал Фудзи. Я стал акселерат. Нет, я не так вымахал вверх, как Фудзи или мой друг-пилот Киса. Я стал духовный акселерат. Я вымахал внутрь.
Да, я не боялся, что не потяну работу мыслителя – работа не пыльная, на воздухе, в тени. Но я боялся – а вдруг я не буду понят при жизни? А вдруг все мои мысли окажутся слишком опережающими свое время, слишком смелыми, и оттого непонятыми, невостребованными, другими словами, на хуй никому не нужными? И тогда никто, просто-напросто, не узнает, что я был мыслителем. Я умру, а никто не узнает, что умер мыслитель. И заводы не будут печально гудеть, и фабрики тоже не будут. И не будут плакать дети всех стран. И не будут печалиться женщины Кубы. Я так и видел Стасика Усиевича, который произносит надгробную речь на моей убогой могилке и говорит:
Он мог бы стать кем-то, если бы постарался. Но он предпочел стать никем и остался собой.
Эти мысли меня пугали. От них какой-то плотный холодный ком полз по горлу, как будто я съел эскимо, не разжевывая.
Конечно, меня решительно не устраивал такой позорный расклад, как посмертная слава. Нет, в общем-то, я всегда признавал, что посмертная слава – очень почетный геройский затуп. И давняя традиция. Но я собирался шагнуть еще дальше, и добиться славы при жизни вопреки традиции. Я хотел отомстить – за пацанов, за Ван Гога, за Гоголя, за всех, кто не дожил. Я думал: ну почему только у пидарасов слава – прижизненная, а у героев – всегда посмертная? И скоро я понял, что у них просто разная слава.
Слава у пидарасов – она как жрачка. Вкусная, пахучая, сытная, но быстро портится. А слава у героев – она как вечная мерзлота. Холодная, жуткая, смертельно опасная, даже для пингвинов, трудно досягаемая, даже на вертолете. Недаром употребляют такое слово – мерзлота. Хорошее слово, мощное, ясно указывает на толщу. И она при этом – вечная. Недаром говорят – вечная мерзлота. Вот и слава героев – она вечная. Вечная мерзлота.
Когда я это понял, я стал размышлять – значит, я хочу не той славы, которая жрачка, а той, которая – вечная мерзлота? Ну да, понял я, именно той. Тогда я осознал, что мне надо готовиться. Потому что вечная мерзлота покоряется сильным плюс - хорошо подготовленным. Нужны теплые кальсоны, палатка, рация, телки, собаки, вино. И все будет хорошо. И на вечной мерзлоте можно жить. Если ты Амундсен. Или мыслитель, как я. Да, я тоже был Амундсен. Амундсен духа.
Так я выбрал профессию мыслителя. Больше никогда я не колебался в выборе пути. Я просто шел по нему. Шел и шел, и не смотрел на компас даже. Я знал, что север – это там где мох на пне. И попутные пни указывали мне путь, и белки сопровождали меня восторженным свистом. Ведь белки были – женщины. Я шел. Прекрасен ли был я в своей решимости? Да. Энтузиазм посетил меня, и никогда больше не покидал меня, хотя я и просил его часто об этом. Так я стал – мыслитель-энтузиаст.
Я не знал, что будет дальше. Никогда не знал. Это делало меня – всегда – счастливым.
Мировое господство