Исследователи привыкли трактовать разногласия или отрицательные эмоции в процессе наркотического эксперимента точно так же, как они оценивают их при групповой терапии. Для этого они анализируют причины дискомфорта, возмущения или раздражения. С давних пор все исследователи считают, что изучение психологических и эмоциональных проявлений воздействия психоактивного препарата неизбежно тождественно изучению их индивидуальной психологической и эмоциональной динамики.
Если все здоровы, в эксперименте принимают участие все члены группы. Исключение было сделано в случае многолетнего участника наших опытов, одного семидесятилетнего психиатра, который в ходе одного из наших экспериментов принял решение прекратить принимать тестируемые наркотики. Однако он захотел продолжить посещать наши встречи, и мы с энтузиазмом приветствовали его присутствие. За несколько лет до своей смерти после операции на сердце он испытал прекрасные переживания, известные под названием «высокий контакт». Мы любили его и все еще тоскуем по нему.
По общему признанию, наша группа являет собой необычное объединение, но она хорошо поработала и оценила свыше ста психоактивных наркотиков, многие из которых были включены в самую разнообразную психотерапевтическую практику.
Александр Шульгин, д-р философии
КНИГА 1
История любви
ЧАСТЬ 1. Голос Шуры
Глава 1. Большой палец
Я родился 17 июня 1925 года в быстро растущем городе Беркли, в Калифорнии.
Моего отца звали Теодор Стивене (Федор Степанович) Бородин. Он родился в начале 1890-х годов и был первым сыном Стивенса Александра (Степана Александровича) Бородина, который, в свою очередь, по странной логике русских имен был первым сыном Александра Федоровича Бородина. Поскольку и я был первым сыном, то получил имя своего прадеда и тоже стал Александром Теодором (Федоровичем). И в соответствии с русским обычаем использования женских уменьшительно-ласкательных имен по отношению ко всем детям (равно как и к домашним животным и прочим любимым созданиям независимо от их пола) я откликался на имя Шура Бородин.
Мой отец был строгим родителем. Ему было суждено сыграть роль сторонника дисциплины, хотя я и не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь угрожал мне ремнем. Вместе с тем он имел авторитет, и его уважали как преподавателя истории и литературы в Окленде, где учащимися были, в основном, португальцы. Кроме того, он обучал шумных, ненавидевших школу детей садоводству. Должно быть, так или иначе он вдохновил их, потому что в школьном саду росли великолепные цветы. Вам пришлось бы пенять на себя, если бы вы наступили на одно из тех растений, что холили и лелеяли воспитанники моего отца.
Друзьями моего отца были, в основном, русские эмигранты, приехавшие в нашу страну в то же самое время, что и он, то есть в начале двадцатых годов. Большинство из них бежали от большевизма. Они покинули Россию через Манчжурию и Японию. После того, как президент Гардинг[9] открыл эмигрантам двери, многие приехали из-за границы в Сан-Франциско, чтобы начать там новую жизнь. В число отцовских знакомых входили также семьи его друзей, их жены и дети. Мои родители вращались в тех кругах, где витал русский дух, также поступал и я. Я не могу припомнить никаких друзей моей матери, кроме тех, кто были друзьями отца.
Я действительно считаю, что отец гордился мной, но я точно не знаю, почему у меня создалось такое впечатление. Он любил обращаться ко мне как своему наследнику, но никогда не рассказывал мне о своем детстве и не делился своими мыслями. Все, что я знал о его семье, — это то, что у него было пять братьев и шесть сестер. Все они родились в Челябинске и проживали в России. Отец обожал читать. Охотнее всего он читал по-русски, и всегда это были книги на дешевой бумаге с указанием на внутренней стороне обложки, указывавшим на то, что эта книга была отпечатана в Риге или в Москве. По всему дому были разбросаны эти простые коричневатые книги в мягком переплете и с ничего не говорящими мне названиями, изданные в какой-то неизвестной стране.
Моя мать, Генриетта Д. Д. (Дороти Дот), тоже родилась в начале 1890-х в маленьком городке в штате Иллинойс. Она изучала литературу в колледже в Пульмане, Вашингтон. Она много путешествовала; поэзия стала для нее способом самовыражения. Свои стихи она печатала на огромной пишущей машинке. Она печатала быстро и неровно и всегда утверждала, что ее стиль работы не спутаешь ни с чем, потому что он отличал ее не хуже любой подписи. У нее был брат и две сестры, все они жили в Калифорнии. На самом деле одна из ее сестер (вместе с мужем и двумя детьми) жила неподалеку от нас в Беркли, на Милвиа-стрит, но мы почти не виделись с ними. Как-то раз на Рождество мы пришли к ним, и в их доме я обнаружил подвал, где нашел самое великое из всех сокровищ, которые можно отыскать под землей, — целый орган, разобранный на части. Я мечтал когда-нибудь собрать его, никому не сказав об этом, а также подобрать и присоединить воздушный компрессор, а затем, утопив клавишу органа в полночь, держать аккорд би-моль минор с одной целью — чтобы только посмотреть, как быстро все выбегут из дома. Я спросил дядю Дэвида, откуда взялся этот инструмент, и он ответил, что понятия не имеет, дескать, орган был там, когда он купил дом. После смерти дяди дом пошел на слом для строительства нового жилого дома, и прекрасные части органа исчезли навсегда.
Мое впечатление об отце по большей части сложилось под влиянием историй, которые мне много раз пересказывала моя мать. К примеру, мать рассказывала мне о поездке в район Великих озер. Мы поехали туда все вместе, родители хотели выбрать в Детройте новую машину. Тогда мне было очень мало лет. Мы обогнули Онтарио с юга и возвращались домой мимо Ниагарского водопада через северную часть штата Нью-Йорк. Очевидно, иммиграционная служба заинтересовалась тем обстоятельством, что мы ехали на превосходном новеньком автомобиле, и нас остановили и стали задавать родителям вопросы.
Вы американские граждане? — спросил чиновник на пограничной станции.
Да, — ответил мой отец, у которого был явный и безошибочно угадывающийся русский акцент.
Ну-ну, — заметил чиновник и следующий вопрос адресовал непосредственно отцу. — И где же вы родились?
В Челябинске, — последовал ответ, в голосе отца сквозила гордость.
А где это?
В России. Я могу произнести это слово так, как произнес его отец, но в тексте передать это нелегко. У отца получалось слегка вибрирующее «эр», за которым следовал длинный и раскатистый звук «а», похожий на «а» в слове «cart». Что-то вроде «Rashia», или, лучше, «Rrraaaashia».
С чиновником заговорила моя мать, пробуя объяснить, что мой отец действительно родился в России, но что он приехал в Америку в начале двадцатых, стал добиваться американского гражданства и получил его. Это дало свои результаты. Нас пригласили в будку, которая была офисом иммиграционной службы, чтобы ответить на дополнительные вопросы. Скорее всего, подозрения у чиновников появились потому, что жена отвечала на вопросы, заданные мужу.
У вас есть при себе документы о получении гражданства?
Нет, не вижу никакой причины повсюду носить их с собой, — сказал мой отец.
Какой номер стоит на документах, подтверждающих ваше гражданство?
Понятия не имею.
Как вы можете доказать, что являетесь гражданином?
Я член Калифорнийской ассоциации школьных учителей. Преподавать в калифорнийских государственных школах могут лишь американские граждане.
Откуда мне знать?
Это известно всем и каждому!
Разговор вернулся к нашему приезду из Канады. Последние реплики были классическими.
«Если вы не можете документально подтвердить свое американское гражданство, — сказал чиновник, — как же так вышло, что канадские власти разрешили вам въезд на свою территорию?»