Их было трое. Один в тулупе и папахе, нахмуренный, толстый, другой в драном пальтишке и форменной студенческой фуражке, а третий — он удивил нас больше всех — третий был в прямой военной шинели и распахнутой будёновке. Два блестящих жёлтых костыля торчали у него из-под мышек; он твёрдо опирался на них. Целую огромную минуту было так тихо, что все услышали, как у Мотьки из носу капнула на каменную ступеньку капля крови: он даже не мог поднять руку, чтоб вытереть разбитый нос.
— Ну, банда, по местам! — тихо, но грозно сказал толстый.
Мы без возражений спустились вниз и побрели в класс. Каждый молча вытирал с лица кровь, растаявший снег и грязь, вытряхивал рукава.
Мы молча вошли в класс и, не глядя ни на кого, пробрались к себе на камчатку. Почти следом за нами в класс вошли незнакомцы. Костыли хромого резко и сухо постукивали о пол. Хромой неторопливо снял будёновку, положил её на стол. Он смотрел на класс строго. Когда стало тихо как в могиле, он выступил вперёд, прочно укрепился на костылях и сказал громко:
— Драка между двумя школами в условиях Советской власти — это позор.
IV. РАЗРЫВ
Я никогда так быстро не бежал в школу, как в тот понедельник. После драки и собрания мы не виделись друг с другом, потому что на следующий день, в воскресенье, была такая пурга. что из дома носа нельзя было высунуть. Барнаул кипел, как молоко в кастрюле. А сегодня утром ребята почему-то не зашли за мной.
Я бежал один по узенькой тропке на мостках, пимы тонули в снегу, барнаулка раздувалась.
Володька ковылял за мной и, чтобы не отстать, всё время хватался за мой подол.
— Коль… а, Коль… — говорил он — А ты меня туда запишешь?
— Нет.
— Почему?
— У тебя нос не дорос… Ты ещё по складам читаешь…
— Не ври… Я и про себя могу.
— Про себя, а всё равно по складам… Да чего ты за шубу-то уцепился? Думаешь, тебя там так водить и будут?
Володька отпустил мой подол, а потом опять схватился и заскулил:
— Коль… запиши меня туда… Скажи — братишка тоже хочет, а?
Наконец мы добежали до школы. Заворачивая к себе во двор, я поглядел на стеклянную молчаливую дверь песталоцев и вспомнил о драке в субботу.
«Конечно, — подумал я, теперь мы на вас плевать хотели».
Главных из общества голубятников — Женьки, Кешки и Мотьки — в классе ещё не было.
Только Саша и Ванёк сидели на Камчатке. Ребята сидели тихо, после драки у них ещё не прошли синяки и ссадины. Они играли в повешенного. Один задумывал какое-нибудь слово, ставил первую и последнюю букву, а между ними столько чёрточек, сколько букв в слове. Другой угадывал буквы; за каждую неугаданную букву ему ставили сначала столбы, потом перекладины, а потом вешали и человека.
— Здорово, ребята! — крикнул я. — Ну как вы?
— А ничего, однако, — отвечал Ванёк. — А ты?
Я вытащил книжки, снял ушанку, потрогал синяк над глазом.
— Здорово мы в субботу песталоцам набили, — сказал я.
— Здорово, пожалуй что.
Мы помолчали. Мне хотелось спросить ребят о субботнем собрании, но я почему-то не решался.
— Да и они нам тоже здорово набили, — сказал Саша.
— Да и они здорово, — отвечал я.
Мы опять помолчали.
— Дай-ка я слово загадаю, — спохватился я, — всех вас перевешаю.
— Ну валяй.
— Ну, Ванька, какая первая буква?
Ванька всегда начинал с самого начала алфавита.
— Столб! Ну, Саш, ты?
Саша посмотрел на меня и улыбнулся:
— Я уж всё слово угадал, — сказал он. — Подумаешь какой хитрый!
Сашка взял у меня карандаш и между «п» и «ы» вписал: «и-о-н-е-р».
— Пионеры, — сказал он. — Вот твоё новое слово.
— Верно, Сашка, верно, верно. А ты в пионеры пойдёшь?
Сашка кивнул головой.
— Определённо пойду. А то как же? Мне и отец вчера велел, чтоб я шёл. Это, говорит, дело. Батя-то у меня партизан красный, сами знаете.
— И я пойду! — воскликнул я. — Я ещё вчера решил, что пойду. И матери так прямо и сказал.
— Я тоже, однако, решил, — сказал Ванёк. — Костюмы дадут — это тебе не фунт изюму… Барабан будет… Флаги, трубы… Спасу нет.
Тут сзади крякнул Женька: мы не заметили, как он подошёл и слушал наш разговор. Я обернулся к нему и схватил его за руки.