OTRANTO LONDON.
С кормы свешивалась хмурая физиономия. Матрос ворчливо крикнул что-то. Не понимая окрика, Гришка вполголоса рассказывал о негре и махал рукой. Матрос, не спеша, спустился по трапу.
Увидя распластавшегося на земле негра, матрос подбежал к нему, замотал головой, хлопнул Гришку по плечу и крепко пожал ему руку.
— You are a capable fellow, thank you for negro! Of what ship are you ship-boy[36]?..
Кой-какие слова Гришка узнал от кока.
— Шип мой называется «Коминтерн», а сам я не юнга, а советский матрос.
Матрос взвалил негра на плечи и, обернув лицо, сказал:
— Comintern? Soviet? All right[37]!
Гришка с трудом разобрал, что тот сказал, но оттого, что он разговаривает с английским матросом и понимает его, Гришке стало радостно и весело.
Он подбежал и стал помогать ему нести негра.
У трапа парохода матрос остановился и вытащил из кармана трубку.
Заросшее щетиной и красное от натуги лицо его добродушно улыбалось.
Он протянул трубку Гришке и сказал:
— Возьми на память от Бена. Это самое дорогое, что у меня есть…
Постукал обкуренной трубкой по твердой, как доска, ладони и добавил:
— Fine pipe…[38]
Матрос сунул Гришке в руку трубку и, с негром на плече, пошел, балансируя, по трапу. Гришка ничего не успел сказать, как матрос исчез на корме парохода.
В руке у Гришки осталась большая изогнутая трубка с металлической крышкой.
Спотыкаясь от усталости, Гришка разговаривал сам с собой:
— Говорил не раз кок, что трубка для моряка — это вторая жена. Стало-быть, и верно я хорошее дело сделал. Чего ж я с ней теперь делать буду?
Гришка остановился и хлопнул себя по лбу:
— Да я ведь батьке трубку обещал!
Плутая по порту, Гришка, наконец, увидел огни крейсера и строгую обводку его бортов. Дрыгнув ногой, Гришка свистнул:
— Ух, и хороший же наш «Коминтерн»! Эх, батьке бы поглядеть!
Подражая раскачивающейся походке моряков дальнего плавания, Гришка взбежал по трапу. Недалеко от кормы, расставив ноги и сложив руки за спиной, по-прежнему стояли три черные фигуры фашистов.
На чернильной воде покачивалась полицейская шлюпка, и воровски вспыхивали огоньки сигарет.
В красном уголке крейсера ярко горели огни.
Вахтенный, глядя на огонек полицейских, глухо бросил:
— Товарищ Чернов! В красном уголке собрание команды. Фашисты убили депутата Матеоти! Сегодня белогвардеец пытался проникнуть на крейсер. Напрасно шатаешься так поздно!
Гришка, засунув руки в карман брюк, подтянул их.
— Ладно, знаем сами! Только ничего у них не выйдет!
И погрозил кулаком берегу.
VIVA LENIN!
Краснофлотцы после поездки на Везувий и Капри лениво шагали по улицам Неаполя. Верный, разомлев от жары, плелся сзади, не обращая внимания на заигрывавших с ним неаполитанских собак.
Близился отход из Неаполя, и матросы дольше, чем вчера, останавливались на улицах и в садах: перед отходом в море суша моряку вдвое милей и дороже.
Улицы, дома, площадь с памятником, фонтан, вывеска, кафе, вертлявая собачонка, зелень, — все эти сто раз виденные, обыденные вещи становились вдруг неизмеримо дорогими и близкими. Суша бередила сердца моряков, навевая воспоминания о родных местах.
Поэтому еще пасмурнее был Чалый, и серые глаза кока мечтательно скользили по зелени садов. Глубоко вздыхая, он растроганно говорил ребятам:
— Команда моя верная, сынки, салажата! Вот кончу службу скоро. Выстрою себе домик в благодарной губернии. Довольно, помытарился. Задний ход! Потому нет такого места, где бы Остап Громыка не притронулся к жизни. Самолично буду очаг приюта строить. Вот этак — трап, вот здесь — каютки, там — гальюнчик[39], невдалеке — камбуз, ну и, разумеется, кают-компания в доме будет. Развешу по стенкам все, что имею от чужедальних стран для ради воспоминаний; скотинку заведу. Такое благолепие будет! Коровка — му-му!.. Курочка — клох, клох!.. Песик — тяв, тяв!.. Птички — тю… тю! Во всем благоволение и человеческая успокоенность. Будить буду всех боцманской дудкой. Выстрою всех домашних, а ну-ка, не шевелись! Я с вами поздороваюсь! А после чай и разводка по работам — одному картошку чистить, другому пшено мыть. Нет! Довольно! Баста, как говорят итальянцы, когда сыты. Хозяйка у меня, все, разумеется, будет и сынок, ах, ах… ох, ох!..
Ребята, делая вид, что внимательно и вежливо слушают, исподтишка фыркали.
Котенко сощурил хитроватые глаза на кока и, перевалив трубку в другой угол рта, сказал:
— Если к твоему дому винт приделать, штурвал[40] приставить да команды добавить, — как раз и выйдет корабль. Отдай швартовы, вперед до полного!.. Брось себя утешать, товарищ Громыка, — никуда ты от моря не уйдешь до пенсии. Да ты никуда и не годен, кроме военной службы! Служить тебе, как медному лагуну из твоего камбуза!