Мы подолгу там сидим в темноте, шорохе и молчании. И всякий, кто увидел бы нас в такую ночь на крыльце вместе, в одно мгновение догадался бы, какие мы добрые и преданные друзья. Там, в тишине и спокойствии.
УТРО ВО ВЪЕЗДНОЙ ДУБОВОЙ АЛЛЕЕ
Перед самым рассветом, в эту серебряную пору, я шёл как-то по селу и вышел к большой дубовой аллее, под холодноватый, чуть морёный запах её листвы. Когда-то под этими дубами проезжали гости в богатую усадьбу старого князя. Дубы огромны, и я в разное время года любил заглядывать сюда. Здесь мне порой казалось, что вот иду огромной залой, где только смолкли звуки вальса или мазурки и многочисленные пары не совсем ещё исчезли в звучном воздухе. На песок дороги падали мягкие капли росы. От этого мелькания чудилось, будто поле накрыто звездопадом. Зимой аллея была похожа на скалистую залу неведомого замка, своды которого уходят в самое небо и там расступаются перед созвездиями.
Сегодня в воздухе прозрачно и сухо рассеивался дым ранних печек, и слышался привкус окалины, и живо представлялось, как пузырится и летит по раскалённому чугунку жирный борщ. Невдалеке, за яблоневым садом, в бурой тяжеловесной избе шло какое-то гулянье. Это могла быть свадьба, мог быть и день рождения, но чувствовалось, что гуляют здесь неспроста. В избе посмеивалась радиола, в саду нашёптывала что-то хриплым баритоном гармошка. В огороде среди полумрака горели подсолнухи. Один, могучий, мглисто-огненный, полыхал под самой крышей, он далеко светил оттуда на дорогу.
Я шагал, поглядывая по сторонам, но поглядывая изредка. Я смотрел под ноги и прислушивался к гармошке. На улице перед избой совсем недавно, видимо, шумела какая-то игра, множество ниток, белых и чёрных, тянулось поперёк дороги. Нитки были перепутаны как попало. Я никогда не видел такого множества перепутанных ниток, чёрных и белых.
Откуда-то вылетели две лаечки, чёрные, молоденькие, но уже не щенята. Пушистые хвосты их закручивались высоко в воздухе, и на каждом кончике болталась белая кисточка. Размахивая этими белыми кисточками, лайки долго прыгали вокруг меня, припадая на передние лапы. Они поглядывали на меня, друг на друга и пересмеивались. Они бежали за мной почти до самой аллеи.
В аллее стоял сумрак, хотя повсюду ширился рассвет, но в самом конце её виднелись голубоватые крыши домов. Избы эти казались издали совсем игрушечными. Кряжистые тени лежали поперёк аллеи, и дорога, уходящая в рассвет, казалась не дорогой, а тёмной широкой лестницей в другой какой-то посёлок. Дубы шумели над головой, словно множество приглушённых голосов там вели свои мирные разговоры.
Но в глубине аллеи слышались два не очень мирных голоса. Они негромко спорили о чём-то, спорили спокойно и строго. Один голос был мужской, другой женский. И мужской голос укорял, а женский оправдывался. И голоса эти были не такие уж молодые, но и не старые.
И тут мне показалось, что кто-то тяжело и сильно кого-то ударил. И разговор оборвался. И шаги послышались в разные стороны дубовой аллеи. И мне показалось, что кто-то беззвучно заплакал. Так беззвучно умываются кошки, когда их не видишь, но твёрдо чувствуешь, что они умываются. Но кто плакал, мужчина или женщина, понять было трудно.
Когда я вышел на аллею, там уже никого не было. Только что-то белело вдалеке на дороге. И я догадался, что это платок. И подошёл к платку. Платок лежал, как бы вытянутый за два угла, поперёк дороги. Лежал простой, застиранный платок с голубыми мелкими горошинками по всему полю. Я долго стоял над платком, но поднять его не осмелился.
Платок так и остался лежать посреди аллеи.
Там, где два бронзовых пня, каждый лет по двести, вросли в землю, остался лежать платок. Пни напоминали огромные валуны. За пнями виднелась улица, а среди улицы, на пригорке, высилась чугунная колонка для воды. И мимо колонки шагала медленным шагом женщина в белой деревенской кофточке и в длинной синей юбке. Возле колонки женщина остановилась, надавила тяжёлой рукой на чугунную ручку колонки. В землю сильно ударила белая струя, вокруг разбрызгивая льдистые искры. Женщина немолодо скособочилась, наклонилась и стала пить. Никакого платка на голове женщины не было, и хорошо виднелись длинные белые волосы, которые жёстко сыпались на лицо и падали на струю.
Потом я видел в селе маленькую сивую дворняжку, которая таскала по улицам белый платок с голубыми горошинками. Платок волочился за дворняжкой по земле, дворняжка иногда передней лапой наступала на платок и спотыкалась.
Я редко теперь заглядываю в ту дубовую аллею.
ЧИСТОЕ СОЛНЦЕ
По ту сторону озера возлежит на горе деревня Нечистово. За той деревней садится вечерами солнце. На виду её попался мне мальчуган, поговорить с которым было одно удивление.
— Ты отчего такой задумчивый? — спросил мальчик, вышагивая мимо и покачивая за спиной своим школьным ранцем.
— А как же, — ответил я, — солнце уходит.
— А ты не жалей, — посоветовал парнишка.
— Как же не жалеть, сядет оно и больше его не будет.
— Будет, — успокоил мальчик, задумался и вдруг пообещал: — Я завтра утром принесу тебе его из Нечистова.
— Так оно в Нечистове пропадает? — полюбопытствовал я.
— Нет. Дальше. Я знаю где. Там уже Чистово.
Паренёк пробежал немного вперёд по листве, оглянулся и пояснил:
— Там, где садится солнце, всегда Чистово. Там Нечистово не бывает.
Я хорошо знаю, что такой деревни, Чистово, нет, но мальчику поверил, потому что в главном он прав: где солнце, там всегда чисто.
МОРЕ ЛУНЫ
Когда взойдёт луна, какая-то серебряная рыба вдруг поднимет голову из глубины нашего озера. Так она узрит луну, томительным взглядом блеснет она во все стороны.
Потом она подпрыгнет и поплывёт, как радуга, над озером, неторопливо изгибаясь и переворачиваясь в воздухе. Она так будет плыть, не отрывая взгляда от луны, от звёзд, сквозь тишину и сквозь ночные тонкие туманы.
И ей казаться будет, что бесконечной мглистою равниной вод морских она любуется. Да и тому рыбаку, что случайно увидит такой таинственный и удивительный полёт, наверняка покажется, будто он тоже плывёт, плывёт через море.
УТРЕННИЙ ЛИСТОПАД
Ночью вызвездит и опустится заморозок. Всю ночь за окном будет слышен шелест, словно какие-то робкие птицы пристраиваются под крышей и в деревьях на ночлег. Утром, не успеет вспыхнуть солнце, всем станет ясно, что в травы сел иней. Даже пашня здесь и там стеклянно сверкает пронзительными длинными алмазами.
На деревьях инея нет, но влажную с ночи листву сковало, она поёт на солнечном колыхании безветрия. И горит. Особенно клёны. Кленовые листья застыли на деревьях так, что превратились в большие и малые чаши, кубки, чашечки, ковши. На солнце они мгновенно отомлевают и под собственной влажной тяжестью подмороженно срываются вниз. Они падают сквозь густую и звонкую листву. Они поднимают шум, звон! Все клёны заколышутся, и за одним листом сорвётся второй, десятый, сотый. Под клёнами загорятся широкие лужайки опавшей листвы.
Поближе к полдню иней отойдёт. Теперь в воздухе останется только шелест. Вязы, берёзы, липы облетать примутся целыми кронами. Рядом с деревом от нежнейшего ветерка поднимается второе дерево, однако это всего лишь облако такой весёлой, такой лепечущей, такой восторженной листвы. Настоящий двойник из чистого золота.
Молоденький чёрный кот под таким сверкающим листопадом ошалело носится по двору. Он гоняется за листьями. Он подстерегает их, он кувыркается с ними, он по ним катается. Кот взберётся на высокое крыльцо и восторженно смотрит в воздух, в котором, замысловато снижаясь, плавают листья. Лапы у кота дрожат, усы топорщатся. Глаза разгорелись, как два крошечных осенних листка. Они трепещут.
С вяза срывается зеленоватый лист, он скользит по воздуху, как синица. Кот не выдерживает и прямо в воздух прыгает с крыльца. Он в прыжке подбрасывает лист и вторично бьёт его лапой.