(Почти через восемьдесят лет Генрих будет вспоминать: я увидел барабаны, нотные пульты и духовые инструменты.)
Маленький сынишка Адальберта сидит на школьной скамье, выписывая грифелем буквы и цифры на грифельной доске. Вверх и вниз, волосяная линия, нажим, скрип грифеля по грифельной доске.
Учитель любил дочь мясника, ее звали Мицци, она писала учителю письма на розовой бумаге, и учитель читал их тайком во время уроков.
Лицо, руки, тонкая фигура ребенка, который потом станет моим отцом, неуверенность на лицах всех маленьких мальчиков, голос этого ребенка, который уже нельзя услышать (и голоса всех тех, что жили до меня, я никогда их не слышала, их уже никто не сможет описать, и я не могу их себе представить!), запах классных комнат, в особенности тех, что расположены в очень старых школьных корпусах, где в течение многих десятилетий учились дети, — пот, мастика, спортивные тапочки, единственная в своем роде смесь запахов, их не забудет никто из тех, кто посещал такую школу.
Маленький сынишка Адальберта в гуще этих запахов, в толпе других маленьких мальчиков, судорожно сжимающих грифель, карандаш или перо. Множество маленьких мальчиков, склонившихся над тетрадью или над грифельной доской.
Отец рисует квадратик на Ольмюцерштрассе. Здесь была вторая квартира моих родителей. От Ольмюцерштрассе ответвляется Пиаристенгассе. Здесь была наша последняя квартира!
Тонкие, дрожащие линии на белой бумаге. Улицы, переулки, река (скорее, речушка) Трибе, которая змеится через восточную часть города и течет мимо бойни. Ветеринару Адальберту был предоставлен сад при бойне, он построил там детский домик и качели, дети играли в саду при бойне, через который протекал ручей, а ручей впадал в Трибе. В воду ручья подмастерья опускали потроха и шкуры забитых животных, с бойни доносился предсмертный рев коров и визг свиней, в саду при бойне я провел много веселых часов. Закончив ежедневное освидетельствование туш, в хорошую погоду Адальберт выводил семью на прогулку. Иногда они поднимались к замку по лесистой стороне холма, обращенной к деревне Ранигсдорф, узкая тропинка вела на вершину горы, оттуда было видно как на ладони все окрестности, над горизонтом возвышалась цепь холмов под названием Шенхенгст.
(Фотография во весь разворот книги в одном из иллюстрированных изданий демонстрирует вид со склона Шенхенгста на Постендорф и Мэриш-Трюбау, широкая плоская равнина, поделенная на бесчисленные лоскутки, узкие и широкие полосы пашен всех светлых и темных оттенков; посреди равнины возвышаются два холмистых, покрытых лесами гребня, крохотные, рассыпанные по долине домишки деревни, а за ней — город, лежащий на заднем плане. По описанию отца, по этой большой фотографии, по многим другим фотографиям в книгах, по открыткам я составляла себе образ окрестностей Мэриш-Трюбау. Земля пашен, скальные обрывы, песок в ручьях — все было красного цвета.)
Я, Анна Ф., представляю себе, как Адальберт, Фридерика и их сын Генрих, которому примерно пять лет, покидают здание вокзала маленького городка Цвиттау в Северной Моравии, как они садятся в поджидающее их ландо. Они могли бы поехать по Североморавской железной дороге, но поезда, говорит отец, ходили редко, два раза в день, как и на Мариацелльской ветке, — раз туда, другой обратно.
Я представляю себе, как они едут эти восемнадцать километров в ландо, среди полей с красной землей, среди лугов и пятен леса, как их ландо въезжает в город, как их принимает маленький моравский городок Мэриш-Трюбау, с княжеским замком и пивоварней, с опрятными домами горожан, с башнями ратуши, с приходской и монастырской церквами. Я вижу, как они проезжают по большой квадратной площади, мимо колонны Девы Марии, потом сворачивают на Ледергассе,[3] я слышу, как колеса ландо стучат по камням мостовой, я вижу: ландо останавливается перед домом мясника, в котором Адальберт снял свою первую квартиру (но мясник этот — не отец Мицци, писавшей учителю Генриха письма на розовой бумаге), я вижу печальное, разочарованное лицо Фридерики, ведь ее девичьей мечтой был большой город Вена, она ненавидела Восковиц, а в Брюнне, наоборот, чувствовала себя вполне нормально, потому что там был театр, концерты, общество, она унаследовала от своей матери Амалии любовь к музыке, к мимолетным развлечениям, и теперь она должна жить в маленьком городке Трюбау и чувствовать себя обманутой в своих мечтах. Я вижу, как она выходит из ландо, оглядывает узкую Ледергассе, где действительно пахнет кожей: в доме напротив дверь сапожника открыта настежь; я вижу, как Фридерика помогает маленькому сыну выйти из экипажа, как, спотыкаясь, входит в дом через темный, пахнущий сыростью коридор. Фридерика не будет чувствовать себя хорошо в этом доме, в этой тесной квартире, в которой поместилась только часть ее мебели, она не назовет это жилище своим домом. Лишь годами позже Адальберту удастся подыскать квартиру получше и попросторнее. Но, несмотря на это, Фридерика так и не научится любить Мэриш-Трюбау.