— От таких соседей, как мы, подальше следует держаться. Они как свежая аппетитная курочка, мы — кусок блевотины. Да и не мы — ты один!
— Ух, старая карга! — Старик замахнулся; кулак повис над головой в слепой злобе. Сил хватало лишь на ругань. Пока на ругань.
Старика с головой бройлера лет десять назад уважительно звали Евграф Кузьмич, а круглолицую и полнотелую его жену величали Дарьей Филипповной. Обоим далеко за восемьдесят и ближе к ста годам. Ровесников, с кем строились и пировали, с кем жили-тужили — пости всех прибрала смертушка. Среди тех, кто остался, ни одной супружеской пары. У всех ту или иную половинку утянула могила, матушка сыра-земля.
О супружеской паре старожилов напрочь забыли. Забыли бывшие сослуживцы, что были помоложе. Забыли дети: сын и дочь, успевшие состариться. Забыла смерть. Солнце на два часа заглядывало в комнаты Евграфа и Дарьи. Это была вспышка света сквозь резную листву огромной раскидистой березы, что напротив дома. Рассеянный солнечный свет встряхивал оцепенение старика и бабки, вносил священный проблеск. И потом снова боль, стенания, отдушина в виде телевизора, да почерневшая икона над кроватью бабки.
Дарья взглядом перехватила кулак Евграфа. Пока престарелая бабка бодрствует старик не в состоянии учинить физическую расправу. Учинить из-за временного помутнения сознания. Ночью дед может подобраться к спящей бабке… но всякий раз что-то останавливало обезумевшего от боли старика. Что это что-то? Святой лик на иконе оберегал старых супругов? Искорка здравого смысла блокировала нанести превентивный удар возмездия? В дрожание рук таял и злой порыв и всплеск физической силы?
— Что, старый осёл, копытами размахался? — прикрикнула Дарья. Она вдвое шире старика, задавит как муху одной массой.
— Что-что… лекарство пора принимать. Вот что! — пришел в себя Евграф.
— Ты сперва померь давление. Потом уж будем соображать, какие таблетки принимать.
— Голову рвет на части — значит, высокое давление. Не успею померить, как окочурюсь. Вызываю сразу скорую.
— Ты глянь в окно, пень трухлявый. Там свадебная машина до сих пор стоит. Никакая скорая не подъедет к дому. Надоел ты скорой помощи… так и будет скорая по всякой мелочи к тебе ездить.
— Моя жизнь не мелочь! Я с тринадцати лет на государство пахал-ишачил… честно работал, понимаешь ли. Пусть хоть на старости за мной поухаживают по-человечески. В больницу пусть везут на длительное пролечивание.
— Это где же такая больница, чтобы от всех твоих болячек излечила? У тебя же всё больное: голова, сердце, печень, желудок, дыхалка, суставы — не перечислить! И в каждом твоем органе не по одной болезни. Вся пенсия может уйти на таблетки.
— Вот в этом и причина, что экономим на таблетках.
— Да уж! — Покачала головой старуха. — Когда был ты молодой, на водке не экономил.
— Не экономил. — Дед хотел расправить плечи, но закашлялся.
— Целый поезд из железнодорожных цистерн выпил, — укорила старуха.
— Теперь должен съесть целый товарный поезд таблеток и пилюль.
— И всем вымотать нервы.
— Кому всем?! Только тебе. Да и врачам в придачу. Потому что ничего не соображают в лечебном своем деле… Давай скорее положенные утром таблетки, нето приступ начнется.
Дарья, что и побаивалась, так приступов и болезни, и безумия. Евграф подал на пол, извивался и вопил. Редкие прохожие останавливались, всматриваясь в окна. Бывало, что вызывали либо скорую медицинскую помощь, либо полицию.
На широком подоконнике, где когда-то стояли горшки с любимыми цветами, ныне рядами и в беспорядке расставлены скляночки и баночки из аптеки, мензурки и стопочки. Набор стопочек на двенадцать персон служил для фасовки таблеток.
На первую половину дня Дарья Филипповна заполняла не менее пяти стопок порций таблеток. Первую порцию следовало принять до еды, вторую — через двадцать минут после еды, третью — перед ингаляцией, четвертую — если давление свыше 150, пятую — если давление — ниже 100, шестую — в случае спазмов в области сердца, седьмую — в случае резких болей в области живота… Был баллончик для вспрыскивания под язык при резком повышении давления крови до 200 и выше.
Евграф, шаркая стоптанными тапками, доковылял до подоконника. Мутный взгляд старика скользнул по ряду стопок. Хриплый голос гавкнул нецензурной бранью. Выплеснув на бабку злость и досаду, немощный супруг раскрыл-таки рот для внятной человеческой речи: