Обладать, проникать, обволакивать, и становиться одним целым на долгие годы в лавине счастья и радости…
***
Евграф лежал на старой железной кровати с никелированными набалдашниками. Панцирная сетка давно заменена крепкими сосновыми досками. Для тщедушного тела не нужна перина. Плоть усыхала на старике. Особенно в последнее время, когда физическая активность скатилась к нулю. На улицу почти не выходил. Ходил по комнате, от окна к окну, читал книги о войне и про героев-стахановцев, героев трудового фронта.
Когда в руки попадалась хорошая книга, стихала брань, исчезали придирки. В очках с толстыми мутными стеклами дед прилеплялся к затрепанному томику, сосредоточенно читая, размышляя, вздыхая о прожитой жизни. О той жизни, которая его почему-то держит на поверхности голубой планеты Земля. Уже не на радость держит.
Ночами, в кромешной тьме за окном и при тусклом свете настольной лампы, чтение становилось интимным актом. Редкий ночные звуки города за окном, неожиданные порывы ветра, порой странный крик пролетной птицы, шорох на широких ветвях раскидистой берёзы — все это было благостным фоном для вдумчивого чтения. И зарядкой для слабеющего ума.
Однако, в привычную ночную симфонию звуков ныне вплетаются странные охи-ахи, постанывание и вскрикивание. Старик отложил книгу. Зычным голосом подозвал бабку, успевшую уснуть в соседней комнате. Кряхтя, бабуля приковыляла к вредному супругу.
— Чот там за стеной? — вопросил дед, наперед зная ответ и не веря ушам.
— Чот-чот?! Трахаются, по нонешному говоря. Забавляются телесно. Молодожены, поди-ка. Кого сегодня в наш дом привезли на корабле-машине? Голубка и голубку в пору сладкой любови.
— У нас с тобой не так было! — Дед свел брови к переносице. — Ты пыхтела как барсучиха. Эта, что за стеной, орет как курица, которая села в гнездо, чтобы снести яйцо.
— Это ты, дурень, сопел как суслик.
— Вот и напыхтелись и насопелись! Одни одинешеньки, смерть и та морду воротит.
— По-твоему кричать надо было также?
— Наутро тебя и меня пропесочили бы на собрании трудового коллектива. И норму времени для тебя увеличили бы вдвое!
— Что несешь, старый пень?!
— Наша беда в том, что родились и жили в одной стране, а умирать придется в другой стране. В стране, где рождаются и живут по-иному. Значится, чтобы умереть в этой новой стране, надоть хоть немного, но пожить полноценно в новой стране по-новому.
— Давай ложись, заткни уши и спи. Мне спать не даёшь, сам проспишь завтра до обеда. Я днем спать не могу.
Старик, напротив, оживился. Мысль, высказанная случайно вышедшим откровением, в мгновение стала зацепкой.
Он сможет враз решить накопленные проблемы
Решить которые пытается пилюлями и таблетками от бездны хворей, несущие избавление от одной хвори, притягивающие с десяток больше.
Евграф с молодцеватой улыбкой, скрипя суставами, встал с постели. Дарья шагнула назад, охнув от испуга. С таким бледным лицом и блуждающей улыбкой вершат страшные дела.
— Куда настропалился? — В голосе бабки звучал металл.
— На работу. В ночную смену Мастер определил. Схожу в подвал за инструментом. Из обычного инструмента приспособу сделал, чтобы на передовые позиции вывести Бригаду.
— Очумел, пень трухлявый?
— У самой рассудок помутился, колода стоеросовая!
— Глянь на подоконник. Там последняя мензурка с таблетками. Сонными таблетками. Фенанзипама не хочешь сразу две таблетки? Принести? Спать пора, время четвертый час ночи. Давай-ка, граф Евграф, ложись. Во сне переговоришь с Мастером. Поди, инструктаж надо пройти, обучение заново пройти на допуск к работе. Сам же знаешь, как после долгого перерыва допускают к ответственной работе, где полно вредности и опасности.
Дед дико глянул на бабку. С яростью шибанул кулаком по стене.
***
Обнаженное стройное тело новобрачной трепыхалось от шквала удовольствия. Глаза прикрыты; внутренний взор обращен в себя — так продолжительней будет плескаться волна сладости. Кирилл в эти дивные минуты отодвигался, не смея нарушить чувственный экстаз. Пусть, пусть как можно больше радости войдет в молодую жену.