– Чертов тупица, – пробормотала Птраси, когда они наконец-то удалились на достаточное расстояние от дворца, – но, кажется, он все-таки понял, чего от него хотят.
«…Повторение инвариантного масштаба равно трем с половиной зет. О чем это она? Насколько помню, Чертов Тупица живет где-то в Цорте…»
Хотя воздух казался липким и тягучим, как резина, Верблюдок уже успел покрыть немалое расстояние, и копыта его мягко шлепали по утрамбованной земле спящих улиц города.
– Кажется, опять начинается, – сказала Птраси. – Пора закрывать глаза.
Теппик кивнул. Раскаленные колышущиеся стены домов снова пустились в пляс, а дорога то взмывала, то опадала, на что приличная твердая земля не имеет никакого права.
– Это вроде моря, – заметил Теппик.
– Никогда не была там, – покачала головой Птраси.
– Море – это… понимаешь, океан, волны…
– Мне рассказывали. За нами гонятся? Теппик повернулся в седле.
– Не могу разобрать, – пробормотал он. – По-моему…
Отсюда ему были видны приземистая тяжелая громада дворца и Великая Пирамида на другом берегу реки. Пирамиду почти скрывали облака темного дыма, и все-таки то, что сумел различить Теппик, было невероятно. Он точно знал, что у пирамиды четыре стороны, теперь же он видел все восемь.
Казалось, Великая Пирамида то попадает в фокус, то выходит из него, и Теппик инстинктивно почувствовал, что это крайне небезопасно, когда речь идет о нескольких миллионах тонн камня. Он ощутил сильное желание оказаться как можно дальше отсюда. Похоже, даже такая тупая тварь, как верблюд, испытывала тот же позыв.
«Дельта в квадрате, – продолжал рассуждать Верблюдок. – Таким образом, давление размером k будет равно девяностоградусной трансформации в хи (шестнадцать делить на х, делить на ри), умножить на t для всех трех постоянных величин. Или четыре минуты плюс-минус десять секунд…»
Верблюд взглянул на свои большие копыта.
«Примем скорость равной галопу».
– Как ты его заставила двигаться? – только и успел спросить Теппик.
– Никого я не заставляла! Он сам. Держись!
Это было непросто. Надевая на верблюда седло, Теппик напрочь позабыл об остальной упряжи. Птраси вцепилась в несколько клочков шерсти на загривке. Теппику ничего не осталось делать, кроме как вцепиться в руки Птраси. Как он ни старался, его пальцы везде натыкались на теплую, податливую плоть. За весь долгий курс обучения Теппик не столкнулся ни с одним правилом или исключением относительно таких ситуаций, в то время как образование Птраси, казалось, было построено исключительно на подобных случаях. Ее длинные волосы хлестали его по лицу, издавая пьянящий аромат редких духов[22].
– Ты в порядке? – крикнул он. Слова унесло ветром.
– Вишу на коленях!
– Должно быть, непросто!
– Специально проходили! Особенность верблюжьего галопа состоит в том, что, выбрасывая ноги как можно дальше, животное потом старается догнать их. Коленные чашечки Верблюдка щелкали, точно кастаньеты, а ноги его мелькали подобно крыльям ветряных мельниц. Промчавшись вверх по ведущей из долины дороге, он ринулся в узкое, с обеих сторон окруженное отвесными известковыми скалами ущелье, что выходило в бескрайнюю пустыню.
А позади, попав в тенета геометрических ловушек, мучительно пытаясь сбросить с себя ношу Времени, пронзительно выла Великая Пирамида. Оторвавшись от основания, становясь под прямым углом к земле, она безостановочно раскачивалась в воздухе и творила со временем и пространством нечто несусветное.
Верблюдок несся по ущелью, изо всех сил вытянув свою длинную шею; могучие ноздри его извергали пламя, подобно соплам реактивного самолета.
– Ему страшно! – взвизгнула Птраси. – Животные всегда чувствуют такие штуки!
– Какие?
– Ну там, лесные пожары и прочее!
– Здесь нет ни одного деревца!
– Ну, наводнения и… и всякие такие вещи! У них как бы природный инстинкт!
«…Фи равно тысяче семистам (и делить на v). Латеральное е делить на v. Равно промежутку от семи до двенадцати…»
Звук настиг их. Он был беззвучным, словно звон колокола из одуванчиков, бьющего полночь. Однако этот звук подавлял. Он прокатился над ними – бархатно удушающий, тошнотворный, как прогнивший сервелат.
И понесся дальше.
Верблюдок перешел на шаг – непростая процедура, требующая, чтобы каждая нога строго подчинялась отдельной инструкции.
Все вздохнули с облегчением.
Верблюдок остановился. В предрассветных сумерках он заметил несколько чахлых кустиков, растущих в расселине скалы.
«…Левый угол. X равен тридцати семи. Y равен девятнадцати. Z равен сорока трем. Ням-ням…»
Мир снизошел на укрывшуюся в ущелье троицу беглецов. Царящее вокруг безмолвие нарушали только бурчанье верблюжьего желудка да отдаленный крик пустынной совы.
Птраси неловко спрыгнула на землю.
– Да, – произнесла она, обращаясь к раскинувшейся перед нею пустыне, – задница у меня теперь – сплошной синяк.
Теппик спрыгнул вслед за ней, торопливо вскарабкался на тянущуюся вдоль дороги каменную насыпь и перелез через несколько известковых плит: отсюда было хорошо видно долину.
Вот только самой долины не было.
Было еще темно, когда старший бальзамировщик Диль внезапно проснулся: все тело дергалось и зудело от предчувствия чего-то нехорошего. Выбравшись из постели, он торопливо оделся и откинул заменяющую дверь занавеску.
Ночной воздух был мягким, бархатистым. Сквозь стрекотание насекомых пробивался другой, еле слышный, но пугающий звук, похожий на шипение.
Именно он и разбудил бальзамировщика.
Дул несильный, теплый и влажный ветер. Туман курился над рекой, и…
Все пирамиды стояли погруженные во тьму.
Диль вырос в этом доме, в доме, принадлежащем семье старших бальзамировщиков уже не одну тысячу лет, и Диль видел свечение пирамид так часто, что обращал на него внимания не больше, чем на собственное дыхание. Но теперь пирамиды стояли темные и безмолвные, и безмолвие это казалось воплем, а темнота – пылала.
Но не это было самое худшее. Подняв расширенные от ужаса глаза к небесам над некрополем, Диль увидел звезды – звезды и то, к чему они лепятся.
Старший бальзамировщик пришел в ужас. Чуть позже, обдумав случившееся, он устыдился. «В конце концов, – подумал он, – меня предупреждали. Все правильно. Просто я впервые увидел все так, как оно есть.
Но стало ли мне от этого лучше? Нет.
Шлепая сандалиями, он бросился бежать по улице, пока не добрался до дома, где жили Джерн и его многочисленная семья. Он стащил упирающегося подмастерье с общей спальной циновки, вытолкал на улицу, указал на небо и прошептал:
– Ну-ка, что ты там видишь? Джерн скосил глаза вверх.
– Вижу звезды, учитель.
– А как они там держатся, парень?
– Ну это несложно, учитель, – с некоторым облегчением ответил Джерн. – Всем известно, что звезды лепятся к телу богини Непт, которая изгибается… вот черт!
– Значит, ты ее тоже видишь?
– Мамочки, – прошептал Джерн и опустился на колени.
Диль кивнул. Он был человеком верующим. Как хорошо и спокойно знать, что боги есть. И как страшно понять, что они уже здесь.
Женское тело аркой изгибалось в небе, в переливах голубоватых теней, в водянистом свете звезд.
Оно было огромным, размеры его – межпланетными. Между грудями – двумя галактиками – тенью пролегла туманность, облако светящегося газа очертило плавную линию живота, в раскаленном, пульсирующем пупке рождались новые звезды. Нет, она не держала на себе небо. Она сама была небом.
Ее большое печальное лицо над горизонтом было обращено к Дилю. И Диля медленно пронзало неотвратимое осознание: немногое способно так поколебать веру, как то, когда мы отчетливо и ясно видим предмет наших верований. Вопреки расхожей мудрости, видение не есть вера. Как раз на видении вера и заканчивается – потому что больше в ней нет нужды.
22
Секрет их изготовления состоит в том, что смешиваются семенные вытяжки некоей разновидности малого древесного медведя, китовая отрыжка и розовые лепестки. Вряд ли Теппику стало бы легче, узнай он об этом.