В разрывах дымки виднелись темнеющие облака, разбрасывающие по небу огромные столбы розового света. Привычное зрелище успокаивало; все трое родились и выросли в этом воздушном мире. Единственная знакомая им сила тяжести создавалась рукой человека — во вращающихся городах в форме колес, которые усеивали освещенные пространства вокруг искусственных солнц Вирги. Однако Чейсон прекрасно понимал, что небо вокруг никак не слипстримовское, потому что он вырос в городе Раш, небеса которого никогда не пустовали. Здесь же с угасанием света не зажигались городские колеса; воздух не полнился водяными каплями размером с дом, или прозрачными сетями ферм с их плавающими галактиками растительной жизни, или тысячей и одной повозкой и прочим инвентарем бурной коммерции. Между цивилизацией и зимой не было твердых границ, но если бы такую проложили, то сейчас они бы находились, в чем он был почти уверен, от нее не по ту сторону.
Когда полностью стемнело, они попытались уснуть. Безуспешно.
— Какая ирония! — проговорил через некоторое время Ричард Рейсс. Чейсон вздрогнул, а подергивание за рукав рубашки сообщило, что и Мартор тоже.
— Что? — раздраженно переспросил адмирал, который вроде бы уже задремывал.
Ричард тяжело вздохнул:
— Целые месяцы я провел, мечтая выбраться из этой проклятой адской дыры. Месяцы провел, воображая, на что будет походить моя первая ночь на свободе. О, я тщательно прорабатывал свои фантазии, господа! Атласные простыни, ласковая тяжесть, теплый свет свечей. Как я скучаю по силе тяжести! И вот мы тут, окутаны беспросветной тьмой, еще более глухой, чем в камерах, которые мы оставили. Если бы не тот факт, что я слышу, как вы дышите, и как ты, Мартор, беспрестанно чешешься, ха, я бы подумал, что я все еще там. Эти последние часы… похожи на сон.
Чейсон кивнул. Ночами в камере он иногда терял грань между сном и галлюцинацией. В темноте и невесомости это было нетрудно.
Мартору повезло, что ему разрешили пользоваться маленькой тюремной центрифугой. Без гравитации, с которой приходилось бороться, были обречены со временем ослабеть даже самые стойкие заключенные. Ваши кости через несколько месяцев становились хрупкими, ваши конечности едва могли пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы сопротивляться, когда за вами приходили охранники. Элементарное лишение веса гарантировало Формации Фалкон тишину и отсутствие беспорядков в их заведении.
Чейсон отказался слабеть. Каждое утро, лишь только свет возвращал его в мир, он начинал мягко отскакивать от стены к стене, вытянув руки и ноги. Вот пальцы его левой руки касались бетона, чтобы оттолкнуться от него, затем, через несколько мгновений, противоположной стены касалась его правая рука. Он отталкивался то одной ногой, то другой, и постепенно увеличивал темп до тех пор, пока не начинал отталкиваться обеими ногами и останавливаться с помощью обеих рук — или, когда не мог остановиться, принимал удар на плечо. Он выискал все мыслимые способы упражняться на этих стенах и по ходу дела выучил очертания всех до единого бугорков и выступов, оставшихся после строителей.
И ни одно из этих упражнений не помогало с главным: с его ощущением цели, угасающим с каждым месяцем. Жизнь Чейсона всегда строилась вокруг исполнения долга, и вдруг его не стало. Без предназначения он умирал внутренне.
Теперь Фаннинг обнаружил, что цепляется за этих двоих не ради защиты или компании: они придавали смысл тому, что он здесь.
Он позаботится, чтобы они вернулись домой в целости и сохранности.
— Завтрашний день должен быть богат на события, — сказал адмирал. Ричард хмыкнул, а Мартор что-то проворчал ему в ответ.
Потом мальчишка рассмеялся:
— Только послушайте: я жалуюсь! Мне бы радоваться…
— И кто бы мог подумать, — сказал Ричард, — что тебе надо бы радоваться, трясясь от холода и застряв в темноте посреди облака?
Почему-то это показалось до истерики смешным, и все долго хохотали, даже слегка дольше, чем следовало бы.
— Что ж, Мартор, — через какое-то время сказал Чейсон. Потом замялся. — Пожалуй, так обращаться будет ужасно бестактно — после всего, через что мы прошли. А поскольку я почти уверен, что уже не адмирал, мне бы хотелось, чтобы ты звал меня Чейсоном. И я был бы горд, если бы мог звать тебя по имени… но — стыдно сказать — я его не знаю.