Мысли вернулись к ее вопросу. Да, если Памира что-то спрашивала, то спрашивала точно и предельно понятно. У него был ответ. Почему? Он хотел проверить. Да, да. Проверить и перепроверить. Безусловно, Памира могла ошибиться – никто из людей, даже король, не может быть застрахован от ошибки…
Тогда Виразон ограничился лишь тем, что сказал ему пару слов, не имеющих какого-то особого смысла. Кроме того, его новое приобретение – Сабина – должно было кое-что знать о своем предыдущем хозяине. Графиня приковала внимание пирата к себе, он думал о предстоящем разговоре, было не до Фаратона. С другой стороны, откройся Доменик тогда, и все бы пошло по-другому… Тореаль не любил говорить «если» и не любил сам перед собой оправдываться. Он считал, что пользы от этого никакой, а вреда немало. Былое вернуть невозможно, ошибки прошлого не исправишь при всем желании; бесполезно говорить никому не нужные слова, неспособные что-либо изменить. А если бы Виразон открылся, а Фаратон не оказался бы Мишелем де Лермоном? Нет, хватит. Однажды он послужил уже посмешищем для всего моря, когда получил «привет от Фаратона», хватит! Впредь повода для насмешки он не подаст. Ни-за-что… Время терпело.
Доменик ждал пятнадцать лет, и лишний месяц ничего кардинально бы не изменил… Он не пылал желанием поговорить с братом, он хотел только увериться, что тот жив. И все. Тореаль оставался одиночкой. Одиночкой во всем, и он привык к такому положению вещей. Может, на подсознательном уровне он боялся этой встречи. Столько лет прошло, он не знал, каким стал Мишель, хотя до «гибели» пару раз видел его в Париже. Почему не подошел? Не хотел. Он был еще не готов к разговору с ним, слишком мало времени тогда прошло, он не успел забыть. Париж, затем Версаль. Доменик не мог понять, как там может жить такой человек как Мишель. Строгая иерархия, доведенная до идиотизма, преклонение перед молодым (тогда еще) королем, жутко глупые интриги. «Мален» бывал там редко, только в случаях крайней необходимости. Он бы там задохнулся.
Виразон, тяжело опустив голову, рассматривал свои руки, обтянутые в красный бархат. Ткань переливалась на солнце и блестела, слепя глаза. Взгляд пирата скользнул в сторону. Он ни на что не обращал внимания, бесчувственный и замкнутый в себе.
Он думал. Пытался анализировать воспоминания, найти причины событий. Он думал о брате, так странно потерянном и так чудесно найденном. Нет, он не поверил, когда услышал, что де Лермон погиб. Он не хотел верить, не мог. Не хватало решимости. Решимости принять вроде бы очевидную смерть Мишеля. Ему почему-то казалось, что брат жив; нет, он чувствовал, что жизни Мишеля ничего не угрожало. Чувствовал… Он не знал, где Лермон находится, он был уверен – тот выжил.
Виразону тогда было 26, его редко видели на море, хотя он и не позволял о себе забывать; его корабли бороздили просторы Средиземного моря, несмотря на частые отлучки «адмирала». Бриз только изредка собирал весь свой флот воедино, в этом не было особой необходимости. Кроме того, он не хотел оказаться прикованным к подчиненным ему людям, ему необходимо было уезжать с моря. Если Виразон не хотел попасть под подозрение, отлучки маркиза де Малена не должны были растягиваться на годы. Если он хотел сохранить власть на море, он должен был быть в курсе всех дел… Бриз успешно маневрировал, не вызывая ни у кого сомнений относительно своей персоны.
Но прошло время. Двор Людовика надоел, особых врагов у него не было. Виразону стало скучно. Примерно в то время он перехватил у испанцев турецкое судно и возвратил его султану. И в награду получил Памиру. Ему не нужно было ничего от правителя Османской империи, он ничего не хотел, но от подарка отказаться не смог.
12
Он помнил испуганный взгляд Памиры еще там, на пристани. Ее лицо, спрятанное под роскошной вуалью, маленькая, казалась бы, совсем беззащитная девочка. Виразону было не до нее. Он отвез ее к новому мужу и забыл о ней: затяжные стычки, перебранки Турции с Австрией плавно перешли в войну, султану могла понадобиться помощь. Около двух лет Виразон, в основном, находился в Стамбуле или в водах восточного Средиземноморья. Потом ему это окончательно надоело, и он уехал в Париж, где прожил около месяца. Он был в курсе всего, что творилось в Версале. Он мог бы стать для Людовика прекрасным советником, если бы захотел. Но он не хотел…