Даниэль громко ругался, посылая всех чаек и все, что они после себя оставляют, к черту на рога, желая им самой большой сковородки в аду. Когда живой снаряд, путающий в своей речи французские, итальянские и испанские слова, начал замедлять нетерпеливое раскачивание, его решили снять. Пока придумывали, как это сделать, Даниэль начал останавливаться. Он достал откуда-то из кармана платок и теперь размахивал им из стороны в сторону, смешно хмурясь. Кричать и ругаться не было сил.
Горе-маятник сняли с каната и поставили на палубу ногами. Он свалился, уморительно раскинув руки.
Чайки наверху насмешливо перекрикивались, хлопая крыльями. Даниэль погрозил им кулаком, но воздержался от каких-либо замечаний. К нему неслышно подошла Памира, придерживаемая под руку странно посерьезневшем капитаном. Ее черный, легкого покроя наряд касался кусочком звездного неба, а она сама с распущенными по плечам длинными волосами – богиней ночи. И Виразон мог бы подтвердить, если бы его спросили, что так оно и было.
Матросы восхищенно замолчали, глядя на нее. Капитан окинул их строгим взглядом, но не сказал ни слова.
Заговорила Памира.
– Я рада встрече с вами, Даниэль де Лорьен. И вдвойне удивлена. Возьмите ваш медальон, – она подала ему вещицу. Молодой человек серьезно смотрел ей в глаза.
– Откуда вы знаете мое имя, прекрасная незнакомка?
Виразон ожил.
– Разойтись всем, ‒ резко приказал он. Недовольные матросы повиновались, и только тогда Памира снова заговорила.
‒ На медальоне изображен родовой герб моего отца, а в нем самом ‒ портрет моей матери.
21
Даниэль медленно встал. Медальон выпал у него из руки, и его перехватил Виразон. Пират мягко открыл вещицу и всмотрелся в портрет. На него смотрели огромные черные, как сама ночь глаза. Черные волосы мягко обрамляли словно вырезанное мастером из слоновой кости лицо. При взгляде на него вспоминалась Елена Троянская ‒ именно так должна была выглядеть женщина, из-за которой стоило развязать войну. Пират бы пошел на это, не думая ни минуты. На него смотрела Памира. Только Памира, которой было отнюдь не двадцать с небольшим лет, как той, которая стояла рядом с ним. Черноглазая Памира. Виразон задумался.
Даниэль оказался ненамного выше ее и младше, чем показалось на первый взгляд. Когда с его лица исчезло дурашливое выражение, он стал совсем другим.
‒ Вы Анна? ‒ еле слышно спросил он.
Виразон поднял голову, прислушиваясь. В его глазах сверкнула злость. Памира взглянула в них и испуганно замерла. На миг на ее лице отразилось отчаянье ‒ она не сказала Доменику, кто она. Хотя вряд ли он не знал… Перевела взгляд на юношу, с нетерпеливым вниманием следившего за ней.
‒ Я Памира, ‒ мягко сказала она. Пират смотрел на нее сверху вниз, ожидая, что она скажет дальше, но в холодных сапфирах зажглось уже презрение.
А Даниэль казался пораженным. Он слышал о Памире.
‒ Но…
‒ Да, Луи де Лорьен был моим отцом. Но во Франции я не была ни разу, а в Греции родилась. Так что я ‒ Памира.
‒ Та самая… А что с отцом, почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
‒ Отец умер.
Виразон вспомнил. Он обладал информацией о детстве и юношестве Памиры. Он знал все, что с ней произошло вплоть до встречи с ним. Но почему-то вытеснил эту информацию из своей памяти. Черт, Памира ‒ наполовину француженка? Он понял, что главным образом отличает женщину на портрете от той, что смотрела сейчас так настороженно ‒ кандийка являла собой удивительную смесь Запада и Востока. Ее мать погибла в рабстве, а Памира стала свободна. И он ей в этом помог, хотя будь на ее месте другая, он бы и не подумал устраивать ее судьбу. Она не станет пресмыкаться не перед кем. Она боялась его, да, но никогда не стала бы ползать у его ног. Что ему периодически приходилось выносить, и что он не мог терпеть. Он понял, откуда в ней это страстное желание быть свободной. Но почему она не сказала ему? Забыла или все-таки не доверяла?