Маркиз де Мален лежал на постели в своей камере, остановившимся взглядом глядя в потолок. Смотря на него, нельзя было сказать, жив ли он или уже нет. Он был страшно бледен, и особенно эта мертвенная бледность подчеркивалась неровным светом изредка выползавшей из-за туч луны. На его лице застыла маска равнодушия и боли. Кажется, несовместимые вещи, но в этом человеке они очень туго переплелись и уже не могли существовать порознь.
Побелевшая, обескровленная рука заключенного покоилась на груди, другая спокойно лежала вдоль тела. Рубашка была разорвана во многих местах и уже давно потеряла свой белоснежный цвет, камзол отсутствовал вовсе.
Он никак не отреагировал, когда несколько часов назад, в семь пополудни, в камеру принесли ужин. Стражник, привлеченный странной неподвижностью узника, подошел к нему: жив ли? Убедившись, что жив, с легким сердцем покинул помещение. Мален остался безучастным. Выражение его лица не менялось, взгляд по-прежнему был направлен куда-то ввысь. Казалось, сам он отсутствовал на этой земле, и здесь осталась лишь оболочка. О чем он думал? О стольких вещах, что не удавалось остановиться ни на чем. Бывали минуты, когда голова отключалась, он словно засыпал наяву, погруженный в какие-то далекие грезы. Поэтому он вновь не обратил внимания, когда дверь скрипнула.
– Только скорее, у вас не больше двадцати минут, – тихо предупредил кого-то глухой мужской голос.
Дверь закрылась, но теперь уже Мален в камере был не один. Он с трудом оторвал взгляд от потолка и посмотрел в ту сторону, где чернелся силуэт вошедшего.
Тот подошел к постели. Остановился. Мален вновь смотрел в потолок.
– Доменик? – спросил как-то странно знакомый голос. Голос из прошлого.
Маркиз очнулся. Его глаза уже давно привыкли к темноте, и теперь он смог разглядеть «гостя». Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, кто это, а когда понял, первой мыслью было: это сон, или он уже умер?
– Мишель, – выдохнул он, не шевелясь.
– Я в курсе всего, что произошло, – торопливым шепотом начал Лермон. – Я вытащу тебя отсюда.
Молчание. В нем чувствовались невысказанные вопросы, много вопросов. Мален молчал, но Лермон понял, что он хочет в этот момент услышать.
– Как я попал сюда? Мне помогли. Доменик… Я прошу тебя, потерпи еще немного.
Мален, он же Тореаль, посмотрел брату прямо в глаза.
– Еще немного? Да хоть целую вечность, Анри-Мишель. Я терпелив, но твоя… затея не принесет результата. Это… Бастилия…
– Я знаю. Я не собираюсь организовывать побег, – отвлекая внимание Доменика, Мишель решил осмотреть его. Хотя бы мельком. – Я хочу вытащить тебя отсюда на законных основаниях.
Заключенный презрительно усмехнулся.
– Не верю, – тихо сказал он. – Не верю, что… это… что это возможно.
Герцог смотрел на брата чуть удивленным и расстроенным взглядом. Он понял одно: Доменик хоронил себя заживо. Он уже ничего не хотел и ни к чему не стремился.
– Я не могу оставить тебя в таком состоянии.
– Ничего делать нельзя, – глухо заметил Мален. – Если обнаружится… что меня… осматривал врач…
– Куда уж хуже? – мрачно спросил Лермон. – Я боюсь заражения. В любом случае можно сохранить видимость…
– Сделаем вид, что тебя здесь не было. – Доменик повернул лицо к стене. – Лучше уходи. Тебя не должны здесь увидеть.
Лермон встал.
– Доменик, ты слишком рано сдался.
– Ха, – мрачно усмехнулся тот. – Друг мой, для меня… этот месяц (или больше?) – словно вечность… Ты не сидел… в Бастилии, – он говорил, делая большие паузы между частями предложений. Ему было тяжело произносить слова, но еще тяжелее ему было от того, что брат видел его в таком состоянии.
Энрике сказал, что Виразон пропал двадцать пятого августа. Сейчас уже начинался октябрь, и можно только догадываться, что делали с Домеником в это время. Анри приехал в Париж два дня назад. Пока что тайно. Он не знал, что делать с братом, и не знал, какие практически полезные шаги и действия предпринять. К счастью, у него везде были свои люди. И даже в Бастилии нашелся человек, за весомую плату согласившийся провести Лермона к брату в камеру. Да, деньги творят чудеса.
Анри с видимой болью посмотрел на брата. Доменик хранил холодное и какое-то отчужденно молчание.