Заметив Памиру, доктор встал с места. Это был невысокий среднего телосложения мужчина со светло-серыми глазами и русо-седыми волосами. Он знал Готье уже много лет и довольно давно работал на него. Он не был выдающимся врачом или гением, как, например, Али, но на Парижском уровне развития медицины выглядел вполне уверенно.
– Мадам графиня…
Он поклонился. Памира улыбнулась, но не столько ему, сколько своим воспоминаниям об Али, почти страстно защищавшего покой его подопечного.
– Мадам, вы бледны, – вырвал ее из приятных воспоминаний тихий голос. – Так кто же ранен?
Шутка была явно лишней, но она вдруг почувствовала шпагу Доменика в своем теле – прямо в сердце. Холодную и несгибаемую, словно сотканную из нитей чистой воли, которые пронизывали его самого, будто бы образуя прочный каркас, который невозможно было ни разрушить, ни придать другую форму. Анна опустила голову на мгновение, не решаясь смотреть на парижского врача, словно боясь, что он прочитает ее мысли. Нужно было что-то сказать, чтобы разбить тишину. Что-то нейтральное, логичное, нужное в этот момент.
– Позвольте мне остаться с мужем наедине?
Он замялся.
– Мадам…
– Сударь… – она посмотрела ему в глаза долгим мягким взглядом – ему невозможно было противиться. Эта принцесса Востока слишком неожиданно появилась в доме графа, но порой казалось, что она живет тут уже очень давно, с ее приходом дом словно ожил. И только за это уже хотелось поклониться ей и замереть, ловя на себе теплые лучи ее улыбки.
С низким поклоном он покинул спальню: когда графиня рядом, с Готье просто не могло ничего случиться. Лучшей жены Бательер найти себе и не мог.
Памира, проводив доктора взглядом, устало опустилась в кресло. Долго-долго изучала лицо мужа. Знакомое. Но такое чужое… Обострившиеся черты, жесткие складки, залегшие в уголках рта, посеревшая кожа. Он словно постарел.
Такое чужое…
Она подтянула колени к груди, машинально поправила складки платья. Была похожа сейчас на маленькую девочку, которая осталась совсем одна в незнакомом ей большом мире. Она закрыла глаза, мучительным усилием запрещая себе плакать.
Да что толку жалеть!
Она закусила губу. Одинокая слеза обожгла кожу кислотой, прочерчивая белой полосой дорожку на ее щеке.
– Вы плачете, мадам. Почему?
Она вздрогнула и резко посмотрела на Бательера. На его губах играла слабая, но теплая и ласковая улыбка: он был рад ее видеть.
- Как вы, сударь? – проговорила она, протянув ему руку. Она не нашлась с ответом. Слишком многое можно было сказать на это «почему».
Тень неудовольствия на мгновение закрыла лицо полицейского: он не любил, когда уходили от ответа на поставленные им вопросы. Но жене подобное можно и простить… Не всегда. Но иногда. Хотя бы тогда, когда она… беспокоилась за него? Почему она была единственным человеком, чье беспокойство Готье принимал почти что с радостью?
- Как видите, мадам, жив…
Слишком отчужденно прозвучали его слова. Он думал явно о другом. Взгляд почти черных сейчас глаз посуровел. Памира сделала вид, что не заметила, смутно догадываясь, какого рода мысли могли прийти ему в голову сейчас.
- Вижу. Как вы чувствуете себя, Готье?
Он промолчал. Глупо. Она интересовалась искренне, а он пытался задушить это редкую искренность ненужными подозрениями. Но все равно захотелось съязвить. На это тратилось меньше сил, чем на искренний разговор.
- Почему вас это так волнует, графиня?
Памира резко выпрямилась. Ее глаза блеснули.
- Вы сами ответили на свой вопрос, назвав меня графиней – я ваша жена.
Готье отвел взгляд.
- Вы это говорите так, мадам, словно сам этот факт вам неприятен… - тихо проговорил он, рассматривая потолок.
- С чего вы взяли? – голос предательски дрогнул.
Она не имела права расстраивать этого человека. Он ранен, не может даже подняться. Ему больно - и она тому виной. Она обязана была предотвратить дуэль - Броситься к Виразону - на коленях упросить его. Признаться во всем. Он бы послушал, пошел ей навстречу – в последний раз. Ведь он так не хотел, чтобы она уходила тогда. Так почему ей не хватило смелости? Почему она не предприняла даже попытки?
Бательер изучал ее лицо из-под прикрытых век. Он чувствовал внутреннюю борьбу. Тяжелую борьбу, не имеющую конца. Памира жалела о чем-то. О чем? Порой ему казалось, что он совсем не знает свою жену. Но еще чаще он думал о том, что знает, о чем она жалеет. И сама мысль причиняла нестерпимую боль, разрывая сердце.